Сербские переселенцы уже в 1723 году участвовали в походе России на Персию.
За четыре года до Исаковичей уехал и Петр Текелия.
Австрия наконец спохватилась.
И начала задерживать переселенцев — где лаской, где таской.
В штаб-квартиру Витковича прибывали офицеры с вестями о тех, кто отказывался от переселения и был щедро вознагражден. Фендрик Никола Дудварский получил в Аде сорок четыре ланаца земли. Фендрик Гаврило Илиевич — сорок четыре ланаца. Столько же получили фендрики Максим Мирилович и Вуя Войнович. Все трое в Фельдваре.
Лейтенанты Савва Карапанджич, Макса Нинчич, Лазар Меджанский получили по пятьдесят восемь ланацев в Каниже.
Несмотря на союз, заключенный между Австрией и Россией в 1746 году{43}, обе империи ломали копья из-за маленького несчастного народа, который ничего, кроме своей крови, дать не мог.
Императоры Австрии, заманивая сербов из Турции в Хорватию, писали, что с великой охотой дадут как заслуженную награду каждому согласно отличиям столько, сколько они смогут захватить полей, уездов, крепостей! Agris, pagis et castellis con, digna praemia! Разрешили и крестные ходы, но только в церковном дворе. Соглашались платить жалованье священникам, которые будут причащать умирающих на поле боя.
Таким образом, Австрия уже в 1718 году дошла в Сербии до Моравы, а в Валахии — до Алуты.
А после заключения мира сербам запретили строить церкви, а выморочное имущество забирали в казну.
В то время как переселение в Россию шло полным ходом и Мария Терезия ему не препятствовала, заключив союз с русской императрицей, которая, мол, ту же веру исповедует, что и они, при австрийском дворе разрабатывался проект перевести сербов из православной веры в униатскую — «Das Elaborat neben den Plan einer verbesserten Einrichtung der Unionswerkes»[38]. Спустя несколько лет забыли и об этом.
Всыпали сто палок попу Алексе Гачеше в Огулине!
А чтобы скрасить жизнь, генералы сажали на обочине дорог шелковицы.
Шелковицы в Банате!
И палки «an der Uniaschen Grenze!»[39].
Но палки не вредили этому народу; и ликские, оточацкие, огулинские, слуньские и банийские полки прибывали с униатской границы в Вену. И на них было любо-дорого поглядеть.
То, что этого потрепанного жизнью капитана, титулярного майора пограничной милиции Трофима Исаковича так в Киеве изменило, было не что иное, как тяга к жизни, прораставшая в нем, точно зерно, из бесчисленных колосьев живых и мертвых в его народе. Тысячи и тысячи его земляков так же бы воскресли из мертвых, как Трифун, если бы только кто-нибудь протянул им руку помощи и накормил бы их.
Тщетно говорил ему Юрат, что старику молодая жена — готовая беда. Трифун отвечал, что жену можно и спровадить; отныне и до последнего его вздоха в женах у него будет не та, что родила шесть раз, а та, у которой еще набухают груди и лопается лиф.
Что хотел Вишневский от Трифуна, Павлу стало ясно, когда он узнал, что Вишневский подал генералу Костюрину челобитную о назначении Трофима Исаковича главой миссии в Токае.
Поскольку тот благородного происхождения, знает Австрию и разбирается в винах.
И как только освободится от брачных уз и вернет своих детей, женится на его, Вишневского, свояченице, Дунде Бирчанской фон Мол.
А когда Павел стал упрекать своего родича бригадира Витковича, как он может спокойно смотреть на этот позор, Виткович грустно заметил, что не в силах тягаться с Вишневским, который втерся в доверие к Костюрину и, кто знает, может быть, когда-нибудь сядет на его место. Вся долина Днепра сто лет тому назад принадлежала владетельным князьям Вишневецким. Вишневский утверждает, что это его предки. И даже предъявляет как доказательство своей правоты какие-то бумаги.
Все ему верят, даже Костюрин.
Павел пришел в ужас:
— Я знаю, кто такой Вишневский, знают его и два брата Ракосавлевичи в Буде и Трандафил. По отцу он серб. Из села Вишницы. В России он такой же пришелец, как и все прочие. Об этом надо сказать русским.
— Говорили, но они не верят. Берут мзду. Деньги. А кто из земляков хоть слово сказал, тех Вишневский засадил в тюрьму, где они и сгниют в кандалах.
А когда Павел стал возмущаться, что стыдно, дескать, о подобном молчать и надо сказать Костюрину всю правду, Виткович крикнул ему:
— Иди и скажи!
Вишневский не первый и не последний среди их единоплеменников, который в России плетет байки. Объявляет себя дворянином, шляхтичем. Немало и таких, что раздобыли в Рагузе за деньги графские титулы и как венецианские графы разгуливают теперь по Москве и Санкт-Петербургу, даже императрица их принимает.
Услышав об этом, Исакович онемел. Неужто возможно такое в этом сильном, великом государстве, где иной раз за пустяки усекают языки и бьют кнутом?
Это значит, что когда они с русской армией пойдут мстить за Косово, во главе будет скакать какой-нибудь Вишневский — лжец, трус и блудник. Значит, вот кому доверено похоронить сербскую милицию в России, снять с них сербские красные гуни и надеть русские мундиры? Так вот куда они, голодранцы, прибыли, люди, которые кровью прокладывали путь в далекие земли Прованса и Испании? Так вот каков конец славной, хоть и несчастной армии, которая честно и доблестно боролась в Голландии, Пруссии и на Рейне?
На их лицах еще не высохли слезы, еще не умолкли рыдания матерей и сестер, но их вот-вот снова поднимут, оденут и поведут Вишневские.
Несколько лет тому назад за соль в Киеве платили копейку, а нынче летом она стоит шесть копеек.
Значит, таким образом готовятся к войне?
Однако Исакович напрасно возмущался. Вишневский собирался в Санкт-Петербург и велел передать Павлу, что если тот не явится к нему на поклон, он засадит его за оскорбление ее величества в тюрьму, откуда тот живым уже не выйдет!
И словно желая добавить в полную чашу горечи каплю смеха, Вишневский нашел уезжавшему в Миргород Трифуну хорошую компанию в лице своей свояченицы Дунды и некой госпожи Андреович, жены капитана. А самого капитана задержал у себя.
И Трифун в самом деле двинулся из Киева в Миргород, весело посмеиваясь.
День, когда Трифун Исакович с госпожой Софикой Андреович и ее двумя дочерьми выехал в Миргород, приходился на четвертую лунную четверть августа. Трифун велел передать Павлу, что это самое лучшее время для вдовцов. И когда на первом ночлеге госпожа Андреович уложит детей, он придет, чтобы по-отцовски их приголубить.
А мамаша будет ждать этого с нетерпением!
XXVI
Чудеса природы и человеческой жизни
Досточтимый Павел Исакович — ныне уже Волкович — остался в Киеве после отъезда Трифуна в Миргород один-одинешенек. И для него, привыкшего жить с родными в семье, как живут ласточки или волки, это одиночество оказалось намного тяжелей одиночества, которое он испытывал раньше среди своих домашних.
Дом купца Жолобова опустел, умолк смех, раздавались лишь тихие шаги служанок и слуг да тяжелый топот Павловых сапог, что глухо отдавался на липовом полу, словно кто-то стучал в калитку.
Август в том году в Киеве выдался жаркий, и все окна в домах были всюду распахнуты настежь. Разгуливал ли Павел по комнатам или сидел в тени под деревьями, перед ним неизменно открывался вид на реку, ивняки, перелески, ряды тополей, паромы и бескрайнюю зеленую равнину на противоположном берегу.
С восхищением и изумлением Павел наблюдал за чудесными переливами плавно и раздольно несущего свои воды Днепра; ночью, утром, в полдень, вечером он принимал другой вид и был другого цвета — то серебрился в лунном свете, то отливал золотом в лучах заходящего солнца. И только, подойдя совсем близко, Павел слышал, как он шумит и рокочет.
«О чем он рассказывает? — думал Павел, глядя как-то вечером на Днепр. — Что напоминает? Смех или плач?»