Павлу он сказал, что будет рад видеть его у себя за столом. Меньше десяти человек у него никогда не обедают. И потому не все ли равно, одним больше, одним меньше.
Вот каков был этот, по уверению Трандафила, неграмотный человек!
Когда Исакович спросил, где бы он мог поселиться в ожидании братьев, Вишневский обещал позвать почтмейстера Хурку. Хоть тот и австриец, но пользуется его полным доверием и может выполнить любое поручение: Хурка знает, как найти дом, какая погода на Дукельском перевале и когда следует через него переходить, как раздобыть женщину.
Вишневский пригласил Павла на ужин.
Исакович извинился, сказав, что смертельно устал после дороги.
Вишневский ответил по-русски, хоть и понял, что Павел этого языка не знает:
— Вам нужно отдохнуть. Летами я стар, но сердцем молод!
После чего велел позвать почтмейстера Хурку.
Токайский почтмейстер, бледнолицый, тихий, как аптекарь, маленький человек из низшего сословия в черном костюме, с глазами навыкат, пришибленный и услужливый (он все время кланялся), в тот же день отыскал подходящий для Павла дом.
Дом этот раньше принадлежал магистрату.
Три года тому назад в нем жил стряпчий с молодой женой и малым ребенком, которых он однажды ночью, вероятно в приступе безумия, убил.
Дом сдавался за бесценок.
Когда они остались наедине, Хурка рассказал Павлу, что Вишневский — человек добрый и просвещенный, вежливый, предупредительный. Только вот до женского пола большой охотник. У него, мол, в доме гарем целый. Четыре жены. И все писаные красавицы. Две вот-вот разродятся, и он их никому не показывает. Одну, черненькую, представляет как жену — от нее у него сынок. Другую, блондинку, выдает за сестру жены. Первую он купил у мужа, который переезжал в Киев. Вторая якобы девица, но горничная уверяет, что и та ждет от него ребенка.
— Вы же видели, капитан, какой он красивый?
Исакович сказал почтмейстеру, дескать, видел, но тем не менее такое поведение он считает недостойным офицера.
Лишь после того, как Павел устроился в нанятом по дешевке доме магистрата, он понял, насколько хорош этот дом. Вытянувшись фасадом вдоль подножия горы, он глядел окнами на теперь уже скошенный луг. Перед домом раскинулся сад, в нем было полно роз, аллеи были увиты виноградными лозами, увешанными гроздьями ягод.
Исакович долго сидел на крыльце. Светила луна.
Первую ночь Павел спал в комнате, которую намеревался отдать Петру и Варваре по их приезде. Ему снилась Евдокия. В полночь, однако, он проснулся точно в бреду или в горячке — от собственного дикого вопля. Ему померещилось, рассказывал он потом, будто его схватила за горло чья-то холодная рука и стала душить. Он с трудом дотащился до окна и отворил деревянные ставни. Весь в холодном поту, он огляделся — никого не было. Но, как позднее вспоминал Павел, он мог бы поклясться, что в комнате кто-то был.
Когда Исакович рассказал о своем кошмаре Хурке, почтмейстер просил ничего не говорить об этом Вишневскому. Кто знает, что связывало Вишневского со стряпчим, убившим свою молодую жену и ребенка, но Вишневскому никто никогда не смеет заикнуться об этом преступнике.
На другой день у Вишневского за ужином присутствовали его жена и свояченица. Та, которую Вишневский представил своей супругой, была жгучая, стройная брюнетка, перегоревшая красавица, похожая на цыганку. Павлу она сказала, что родилась в Мохоле и фамилия ее Бирчанская. Вишневский прибавил, что она вдова умершего по дороге в Россию молодого лейтенанта. И что сам он женился на ней в Киеве.
Та, которую Вишневский назвал свояченицей, была блондинка с необычайно пышным бюстом, нисколько не походившая на сестру. Она тоже уверяла, что она Бирчанская и что жених ее служит в русской армии.
У нее были красивые светло-серые глаза. Все это напомнило Павлу семью Божичей, и он подумал, что его соплеменники меняют страны и города, но не меняют своего образа жизни и своих нравов.
С самого начала Исакович держал себя с ними холодно.
Было ясно, что женщины — не те, за кого себя выдают, и не такие, какими себя выказывают, но было также ясно, что между ними царит полное согласие. Они расхваливали жизнь в России, Киев, Петербург, и особенно то, как прекрасно устроены сербы-поселенцы в России.
Исаковича они предупредили, что Вишневский неохотно говорит по-немецки, на родном языке объясняется слабо, но русским владеет хорошо. Поэтому они стараются говорить только по-русски, хотя плохо его знают и часто забывают слова.
В конце ужина Исакович понял, что до приезда родичей он может славно провести в Токае время, в веселой компании, где все живут беззаботно и держатся как одна семья.
Уже на рассвете Вишневский предложил Павлу не ходить к себе на другой конец Токая, а переночевать у него. Все, дескать, улягутся на двух кроватях в его спальне! В тесноте, да не в обиде.
Когда Павел отказался, Вишневский отослал женщин и попросил капитана еще немного посидеть с ним. Вежливо так попросил составить ему компанию, он, мол, хочет услышать от Исаковича венские новости. В посольстве у него есть друг, не Волков, а первый секретарь Чернёв. Когда он был в Вене, они отлично провели время.
— Мне не нравится, — продолжал он, — что вы, капитан, все время говорите с женщинами по-сербски, нехорошо это. Переселяющиеся в Россию сербские офицеры должны как можно скорее позабыть свой язык и научиться говорить по-русски. Здесь, слава богу, говорят по-русски!
Ему хочется, прибавил он, предложить капитану возглавить миссию в Токае. Занять его, Вишневского, место. В Киеве все легко можно будет уладить посредством генерала Костюрина. И Петербург даст свою санкцию.
Исакович вдовец и, верно, полагает, что, имея свободное время, легко научится русскому языку. Но пусть не обольщается: именно потому что эти языки так похожи и близки, научиться говорить так, чтобы русские не смеялись, довольно трудно. Он, Вишневский, хоть и молод душой, но по летам годится ему в отцы. Миссия в Токае ему надоела, надоело быть в центре печального и беспрерывного исхода, вечного переселения. Приезды, расставания, отъезды, слезы, смерти, похороны. Вот уже три года смотрит он на своих бывших соплеменников, переселяющихся в Россию. Первые два года ему все это было забавно, но сейчас все осточертело. Здесь, в Токае, он был свидетелем стольких бед и несчастий! Едут мужчины, женщины, дети и исчезают в желтеющей листве леса. Со многими он познакомился, многих угощал, потом приходилось расставаться с теми, кого полюбил, и теперь он даже не знает, живы ли они. Уехали и точно сгинули. Он слышал их смех, внимал их песням, а сейчас помнит только, как они плакали. Все уехали в заметенную снегом, тихую Россию и сгинули, словно погребенные в огромной снежной могиле. Надоело ему на это смотреть. Исакович и представить себе не может, как все это печально!
На его место должен сесть человек помоложе.
Досточтимый Исакович и сам прибыл в Токай из Вены с грузом тяжких воспоминаний и был в таком смятении, что все это хорошо понимал. Трандафил отправил с ним в Токай дорогие винные бочонки, на которых были вырезаны портреты императрицы. Бочонки эти Вишневский заказал для партии особого токайского вина, предназначенного для петербургского двора. А поскольку воз по дороге трясло, пустые бочонки так громыхали, что Исаковичу потом они часто снились. В Токае он пребывал в каком-то странном состоянии духа. Несмотря на всю свою любезность, Вишневский ему быстро надоел.
Не задумываясь, Павел сказал, что он ни в коем случае не согласится занять его место в Токае. Он хочет как можно скорее перевалить через Карпаты, отделяющие его от России.
И был очень удивлен, когда красавец Вишневский в своем блестящем мундире вдруг встал перед ним во весь рост и, хотя любезно, но ледяным тоном заявил: капитану не следует забывать, что Карпаты на его пути, на пути его семьи в Россию — это он, Вишневский!
Исакович был потрясен. Он очень устал после дороги и так радовался тишине Токая — этого зеленого полуострова в садах и парках, в серебристом лунном свете, где все дышало благоденствием. Теперь он с горечью думал о том, что на него навалилась еще новая беда.
