Накануне этого дня Павлу приснился сон: к нему пришла жена и, лаская его особенно нежно, сказала, что любит его и что Варвара его тоже любит А сейчас Варвара плачет, потому что она потеряла сыночка.

Которого назвала Павлом.

И хотя Исакович не верил в сны, и, подобно своим соплеменникам, говорил, что страшен сон, да бог милостив, он проснулся с тяжелым чувством. Его охватило предчувствие какой-то беды. Судьба никогда не баловала семью Исаковичей.

Открыв глаза, Павел увидел, что на небе еще мерцают звезды, выстраивая геометрические фигуры, точно эскадроны, проводящие учение в небе, только это были не всадники, а лунный свет и жемчуг. Среди звезд он узнал денницу.

Перепуганный и огорченный приснившимся сном, он, еще не совсем придя в себя, спрашивал, почему порой так искрятся и сверкают звезды? Правда ли, что когда падает звезда, кто-то покидает мир? Неужто смерть, о которой поп Михаил толковал утешительно, как о сущем пустяке, как о песчинке, такое событие, что уход одного-единственного человеческого существа отмечается исчезновением звезды на небе?

Под вечер того же дня в штаб-квартиру пришло сообщение, что в Миргороде умер сын премьер-лейтенанта Петра Исаковича.

Павла как громом поразило. Сон был в руку.

«Так, — думал он, — будет прерываться и продолжаться жизнь Исаковичей и здесь, в России, где неизвестно, что их ждет, и где все идет не так, как они думали и надеялись. Перед ними — неведомая даль».

Исаковичи, покинув сожженную Сербию, разбрелись по Срему и Темишвару, а теперь разбредутся, конечно, и по Киеву.

Его братья Юрат и Петр и их жены молоды и у них, наверно, родятся еще дети, и они еще будут радоваться и звездам и луне. Только он один останется одиноким бездетным вдовцом.

С ним умрет одна из лоз Исаковичей.

Женщина, которую он любит, мертва.

И ребенок их тоже мертв.

Смерть сына Петра впервые вызвала у Павла Исаковича ощущение, что вдовство недостойно человека и что оно великое горе и несчастье.

Он вспоминал, с какими трудностями его семейные братья собирались в дорогу и все-таки уезжали весело. Юрат, Анна, Петр и Варвара покидали Темишвар, смеясь над дурными снами и дурными приметами.

Смеялись над тем, что уезжают по календарю Юрата в июле, а по Варвариному, католическому, в августе. Даже это казалось им забавным.

А Павлу сборы в дорогу его нищих соплеменников, сопровождаемые руганью, пьянками, ссорами, представлялись ужасными.

Его держали в Киеве точно в тюрьме.

А Юрат и Анна, Петр и Варвара, и даже сумасшедший Трифун укатили точно на свадьбу. Время в ту пору стояло погожее. Садились они на лошадей или в повозки с легкой, хоть и чуть грустной улыбкой, с которой молодые пары отправляются в путь или переселяются.

В последних числах августа Павел с утра до вечера торчал в конюшне.

У него было несколько слуг, но он собственноручно расчесывал хвосты и гривы своих вороных, которых уже знал весь Киев.

Целые дни Павел проводил на своем дворе.

Жизнь для него, казалось, остановилась.

Однако, как это часто случается, вдруг все сдвинулось с мертвой точки.

Совершенно неожиданно на третьи сутки после сообщения из Миргорода о смерти сына Петра Костюрин в день Александра Невского весь киевский гарнизон погнал в церковь.

Совершенно неожиданно Исакович, хотя он и числился больным, попросил разрешения присутствовать на смотре. Костюрину это понравилось. И он распорядился, чтобы Исакович находился среди офицеров штаба.

Таким образом, Павел видел маневры в окрестностях Киева и Миргорода, начавшиеся в среду седьмого сентября, в день святого мученика Созонтия. Видел он в Бахмуте и свой уже готовый дом из липового дерева, срубленный по заказу капитана Укшумовича, того самого, с которым он покупал у татар лошадей и перепродавал их в Киеве. Дом стоял в балке среди акаций.

Вокруг росли кукуруза и подсолнухи выше человеческого роста.

С крыльца открывался вид на Бахмут. А за ним раскинулась необъятная степь.

Павел намеревался провести в нем зиму.

Поскольку Павел был прикомандирован к штабу и присутствовал на смотре, то, находясь возле Витковича, он видел в тучах пушечного дыма на Ингуле и притоках Днепра Глубочице и Лыбеде и маневры воинских частей.

Костюрин на этих речушках обучал солдат стычкам на понтонах и штыковому бою.

При одной такой карусели конницы и пехоты Павел углядел в пятидесяти шагах от себя Трифуна.

Тот сошел с лошади и с саблей в руке вел в атаку роту гренадеров, которых во время боя, то есть маневров, взял под свою команду наряду с ахтырцами.

День выдался невероятно знойный и душный. Трифун шагал сквозь тучи пыли под удары барабанов, как на параде. Треуголку он потерял, и его рыжие волосы спадали на лоб, а косица болталась на шее. За ним, отбивая шаг, маршировали триста солдат и как безумные кричали: «Ура! Ура!» Неодолимой стеной они наступали на какой-то лесок.

Никогда еще Трифун не был одет так блестяще.

Он шел в обтянутых лосинах, словно танцуя.

Сапоги его были начищены до блеска.

Сабля сверкала.

Он казался моложе на двадцать лет.

Позже офицеры рассказывали Павлу, что у Трифуна молодая любовница, барышня, которую он выиграл в фараон и теперь прячет у себя в шатре.

Костюрин в своем бюллетене для Коллегии дважды упомянул Ахтырский полк.

Павлу довелось увидеть на Ингуле и Юрата.

Его эскадрон застиг врасплох пехоту из шанца Крылов, загнал ее в реку, и солдаты бежали вдоль песчаного берега (глубоко в воду они зайти не могли), как стадо овец. А Юрат немилосердно их преследовал, врезавшись в перепуганную толпу спотыкавшихся людей, и, хотя это были только маневры, с каким-то зверским упоением молотил их плашмя саблей.

Павел с отвращением смотрел на вошедшего в раж широкогрудого толстяка, которому никогда не дашь его тридцати лет, будто он уже достиг полковничьего возраста.

Костюрин считал, что Юрат потопил бы и посек всю эту пехоту до последнего человека.

Петр вызвал у Павла глубокую жалость.

Новосербский полк Прерадовича был захвачен врасплох в одном селе, и полуэскадрон Петра вместе со всем полком оказался зажатым среди заборов и домов, попав в безнадежное положение. Пехота Хорвата, которую тот называл молдавской, настигла полк во время сна, неподалеку от угольной шахты. Живан Шевич орал во всю глотку и обвинял во всем Исаковича, который якобы не выставил дозоров, и Костюрин грозил наказать всех офицеров, а кой-кого понизить в чине.

Павел видел, как Петр стоял с тремя офицерами у забора.

Шевич подвел их к Костюрину, который, спешившись у небольшой деревянной церквушки, собирался перекусить на свежем воздухе.

Петр стоял бледный, осунувшийся и явно подвыпивший.

На губах его играла глуповато-грустная улыбка.

Павел никогда еще не видел его таким.

После маневров Костюрин с генералом Бибиковым разбирали в Бахмуте поведение каждого офицера. А на другой день вечером в Миргороде был дан большой бал.

С обязательным присутствием жен офицеров округа.

Согласно строгому распорядку, царившему в то время в русских войсках, Павел не имел права во время маневров встречаться с родными. И потому видел их лишь мимоходом.

Он был обязан неотлучно находиться при штабе Костюрина и Витковича, а ночью в постели — один.

И первое знакомство с Бахмутом и Миргородом запечатлелось в памяти Павла как узоры в калейдоскопе. Хорвата, Шевича и Прерадовича он видел лишь мельком.

С родичами провел минуту и мог перекинуться с ними лишь несколькими словами. Как во сне.

Анну Павел встретил на балу в Миргороде. Она поднималась со старой госпожой Шевич по деревянной лестнице, ведущей в зал, где пили, ели и танцевали. Все помещение было украшено полевыми цветами. Среди зелени краснели увядшие и опавшие маки. От маков и полевых трав воздух в зале был спертый. Дышалось трудно.

Анна показалась ему красивой. Она давно уже оправилась после родов, но рядом со старой мегерой выглядела невеселой. Это был первый выход в свет Анны в Миргороде, и ей пришлось даже танцевать полонез.