Вместо ответа он кричал:

— Ложись! — и бил их палками. И еще добавлял: — Чего с ними нянчиться? Бей!

Кто-то из отчаявшихся ночью, накануне отъезда, выстрелил ему из пистолета прямо в лицо. Но в темноте не попал и только опалил ему правую сторону лица, одну бакенбарду и бороду. Щека Ракишича так и осталась на всю жизнь черно-синей и сморщенной.

Старый Бечей в те дни весь утопал в кукурузе, а укрепления Георгия Бранковича сплошь поросли ежевикой. Год тому назад город стал центром коронного округа, имеющего свою скупщину, и быстро богател. Некоторые его жители хотели отказаться от переселения в Россию. И против капитана, заманивавшего людей на скользкую дорожку переселения, ополчились не только австрийские власти, но и сербские купцы, ремесленники, духовенство. Однако Ракишич не уступал. Женам, которые вместо мужей, ранее записавшихся, а теперь желавших остаться, приходили и плакали перед его домом, он мрачно и зло говорил:

— Нельзя! Обещали, значит, должны ехать!

Его упорство в конце концов принесло людям много бед.

Сам он был арестован.

Между уезжающими и остающимися дошло до страшных побоищ.

Наконец его выпустили, и он уехал. С ним ушло семь подвод и сорок душ. Проезжая по городу, он хмуро смотрел куда-то вверх, на облака.

Неподалеку от Токая пришлось продать лошадей, которых вели на поводу. У Ракишича было тридцать больных, которые не могли идти. Болели и дети. В Токае Вишневский хотел даже вернуть весь транспорт обратно.

— Что этой голи перекатной делать в России! — кричал он.

По какому-то доносу Ракишич был арестован и в Токае.

Наконец его снова выпустили на свободу, и перед Новым годом он прибыл в заснеженный Киев, — замерзший, с больными людьми, которые вскоре поумирали.

Однако в Киеве его встретили хорошо.

Киевский генерал-губернатор Костюрин приказал допросить не только Ракишича и его лейтенантов, но даже и вахмистров. В конце весны Ракишичу и его людям возместили понесенные убытки и отвели земли для поселения.

И все же большинство пришедших с ним людей зиму не пережило.

В Киеве капитан неожиданно женился на молодой, красивой и богатой русской вдове, которая с первых же дней его прибытия в Киев стала настоящей матерью его детям.

В начале весны этого офицера можно было в любой день увидеть у окна. Он наблюдал за соотечественниками, которые, опоздав, зимовали в Польше и теперь входили в Киев. Он сидел неподвижно. На голове у него была черная русская треуголка, надвинутая на самые глаза, так что на них ложилась темная тень.

Интересно, что и транспорту, приведенному из Канижи Петром Боянацом и в Киеве переданному Ракишичу, тоже не повезло. Людей быстро расселили, и уже в феврале они получили земельные наделы на Донце. Но потом откуда-то дошли слухи, будто в Каниже свирепствовала чума. Власти схватили всех переселенцев, взятых Ракишичем на свое попечение, и отослали их на грузинскую границу. Тщетно Ракишич доказывал, что если даже чума и свирепствовала в Новой Каниже, то его люди — из Старой Канижи, красивого и опрятного торгового городка на Тисе в Бачке, а там никакой чумы и в помине не было.

Покуда все это выясняли и устанавливали, людей Петра Боянаца держали в горных пещерах между форпостами, где днем и ночью стреляли и стреляли так, что никто не мог высунуть голову из-за плетня или сходить за водой.

Когда Ракишичу удалось их вернуть, в живых осталось всего семь человек.

Он просил перевести его на татарскую границу.

Совсем по-иному прибыл капитан Никола Штерба. Он получил маршрут следования по Венгрии и проводников от самих австрийских властей. Штерба вывел своих пятьдесят человек в Киев, словно на прогулку. Переселенцы, коих он возглавлял, якобы были направлены в Россию самим графом Мерси.

Штерба даже не ехал с транспортом. Он катил в удобной карете, опережая его на один день.

В каждом сербском селе его встречали торжественно и трогательно.

Впереди него шла молва, будто он везет в Россию руку царя Лазара, «который за всех нас сложил на Косове голову», и будто сербские купцы в Буде решили финансировать Штербу.

За Пештом, прежде чем он повернул к Токаю, Штербу по-царски угостили, хотя у него никакой руки царя Лазара и не было. Он получил в подарок шатры, которые не пропускали воду, и его люди просто наслаждались под ними. И в Токай Штерба въехал à la grande. Вишневский встретил его торжественно. И они долго о чем-то толковали с глазу на глаз. Затем Вишневский послал с курьером в Киев особую рекомендацию Штербе.

Штерба утверждал, что по распоряжению полковника Хорвата, Хорвата де Куртича, который к тому времени уже стал генералом, ему дано право в дороге заковывать в кандалы непослушных. А также, еще в пути, повышать офицеров в чине.

И хотя в Северной Венгрии он редко натыкался на поселения своих соотечественников, которые встречали его плачем, Штерба говорил, что вокруг Дебрецена, как известно, лежат земли деспота Стефана Высокого, а далее, до самого Эгера, идут земли Бакичей. Власти перепугались, растерялись и, как только он ушел, арестовали православных священников в Эгере.

Чуть не арестовали и самого Штербу, когда он прибыл в Дуклю.

Но он объяснил, что весь переполох возник из легковерия, являющегося основной чертой характера его несчастных соплеменников. В его транспорте, сказал он, люди несут с собой иконы и рипиды, и, вероятно, отсюда пошли слухи, будто он везет в Россию руку царя Лазара. Он не виноват, что человек в беде хватается за молву, как утопающий за соломинку.

Штерба привез Вишневскому длинный список желавших переселиться в Россию офицеров, которые были либо задержаны, либо арестованы. Вишневский утверждал, что документ этот очень важный и Штербу, вероятно, повысят в чине, а может быть, даже представят государыне императрице. Пути судьбы неисповедимы.

Карты, над которыми Штерба столько трудился у Вишневского и во время своего пребывания в городе Каменец для Костюрина, долго пролежали в Киевском архиве под толстым слоем пыли.

Однако, спустя сто лет, в 1849 году, когда русские войска шли в Венгрию через Карпаты для подавления венгерской революции, они двигались до Арада, пользуясь картами Штербы.

Все прибывшие в Киев со Штербой офицеры получили повышение в чине. На его транспорт не поступило ни одной жалобы со стороны австрийских властей. По дороге не случилось ни одного несчастного случая. Не было потеряно ни одного человека.

Но самую недобрую память в 1752 году оставил по себе транспорт из Глоговаца, который вел капитан Георг Филиппович.

Это был в общем-то неплохой офицер, склонный к полноте, бритоголовый, седобородый, несмотря на то, что ему только-только перевалило за пятьдесят, с бычьей шеей и лицом ребенка.

В Глоговаце он оставил любимую жену на сносях, которая упросила мужа разрешить ей пока побыть в отчем доме. По дороге в Россию Филиппович сам стирал свои портянки, сам пришивал пуговицы и при этом всегда думал о жене и очень за нее беспокоился. Вспоминая ее, он неизменно крестился. Он славился своей добротой, и люди постоянно занимали у него деньги в надежде, что он про это забудет. Так обычно и случалось. А занимали у него деньги не только лейтенанты, но и вахмистры.

Прошли они через Венгрию, точно ураган пронесся.

С драками, грабежами, насилиями.

Их арестовывали, наказывали, прогоняли, — ничего не помогало. Им хотелось отомстить за то, что столько пришлось вытерпеть, прежде чем они получили паспорт и смогли уехать. Они били всех, кто только попадался им в темноте. Дрались в кабаках и на ночлегах, просто чтобы подраться и кого-нибудь избить. Став в дверях или в подворотне, они не давали людям пройти и избивали их.

Как только заходило солнце и наступал вечер, они нападали на женщин и насиловали их.

Филипповичу, как он ни надрывал глотку, пытаясь защитить своего человека, пришлось передать властям одного из своих вахмистров, некоего Паликучу, который избил судью в Уйгели. О нем никто потом больше ничего не слышал.