— Ни одна наша деревенщина не поднялась так высоко!

Божичу и не снилось, что́ готовится его жене.

А Евдокия молчала как могила.

Уже в следующую их встречу, когда г-жа Монтенуово навещала в «Ангеле» больных детей сербских офицеров и раздавала им подарки, она пригласила Евдокию к себе и оставила ее ночевать.

Госпожа Божич была потрясена и чуть не лопалась от гордости.

Она была пленена не только роскошью спальни г-жи Монтенуово, но еще больше тем, что хозяйка сама пришла в комнату, в которую она поместила гостью и которая находилась дверь в дверь с ее спальней. Г-жа Монтенуово в изумительной прозрачной ночной рубашке вошла к ней, смеясь и жалуясь на бессонницу. И предложила почитать книгу с чудесными, щекочущими воображение рассказами. Если г-жа Божич разрешит, она бы прилегла с ней рядышком.

Читали они знаменитые новеллы, собранные несколько сот лет тому назад одной из французских королев.

Чего только в них не было!

Когда к ней в спальню вошла эта высокопоставленная дама, Евдокия побледнела как смерть, а когда та улеглась рядом, совсем онемела и смешалась. Подруги г-жи Монтенуово, видевшие ее раздетой, рассказывали, что у нее на удивление молодое тело, очень белое и соблазнительное. А ее любовники, после того как она порывала с ними, утверждали, будто она необычайно опытна в любви, но требует от мужчины очень многого. Такие разговоры ходили в ту пору в аристократических, близких ко двору домах.

В то время как австрийский двор вел войну с Пруссией, готовился к разделу Польши и делал все возможное, чтобы посадить на саксонский престол французского принца, венские дамы, едва спускалась ночь, предавались любовным утехам и разговорам за освещенными окнами домов, в садах и павильонах.

Евдокию смутила нагота этой красивой женщины, которую она почитала наравне с самой императрицей Марией Терезией и которую, кстати, тоже звали Терезой. Слушая ее чтение, она глубоко дышала, а когда г-жа Монтенуово спросила, может ли она ее поцеловать, Евдокия подумала, что она ослышалась или сошла с ума. Г-жа Монтенуово, весело смеясь, раздела ее и принялась осыпать поцелуями и расхваливать красоту ее тела, красоту волос и глаз…

…Госпожа Монтенуово рассталась со своей гостьей только утром, взяв с нее клятву хранить ей верность. И в свою очередь пообещала, что Божич будет освобожден от всех обвинений, а она, Евдокия, отныне станет ее частой гостьей. И будет представлена ко двору.

Пусть только остается чистой и невинной. Такой, как теперь.

Вот так и началась любовь, о которой Евдокия до сих пор никогда не слышала и которая продолжалась до тех пор, пока г-жа Божич не вернулась из Буды, встретившись в пути с Исаковичем.

Вернувшись, она тут же пошла умолять свою влиятельную подругу, чтобы освободили ее мужа. Г-жа Монтенуово, увидав ее, вскрикнула. Она видит в ее глазах мужчину! Она нарушила верность! Грубая мужичка, недостойная ее возвышенной любви!

Божич был выпущен.

Однако г-жу Божич в дом Монтенуово больше не приглашали.

Она нисколько об этом не жалела, но в ужасе закричала и схватилась за голову, когда услыхала, что ее дочь была представлена г-же Монтенуово в школе верховой езды графа Парри. Высокопоставленная дама выразила желание познакомиться с нею ближе, увидев, как она отлично скачет на лошади и какая она красивая.

То, что Евдокия якобы потребовала отправить дочь в монастырь после свидания с Исаковичем в «Ангеле», было ложью. Сделал это по совету г-жи Монтенуово сам Божич. После выхода из тюрьмы он твердил всем и каждому, что его Текла первой из сербских девушек будет представлена императрице. А когда мать услышала от Теклы, что г-жа Монтенуово пригласила ее к себе в ложу, погладила и нежно, как дочь, поцеловала, у Евдокии ёкнуло сердце, а по спине от страха поползли мурашки.

Но на нее свалилось столько неожиданных событий, связанных с ее «вторым браком», что голова у нее совсем пошла кругом.

Встреча с Исаковичем, о котором она мечтала с той минуты, как он сел к ним в экипаж, стала для нее событием, какое бывает раз в жизни, переживанием, неожиданным для нее и не совсем понятным. Казалось, он разбудил в ней воспоминания детства, воспоминания о том, как она бегала по Вуковару босиком, о гусях и полевых цветах. Разбудил жажду любви, о которой она грезила, выходя замуж. И в первую же ночь в Визельбурге Павел стал для нее тем, о ком мечтают все женщины — мужчиной, на сильной руке которого можно заснуть, как на мягкой подушке.

Исакович остался в ее воспоминаниях воплощением силы, всепрощающей доброты, вечной юности и нежности, какой к ней не испытывала даже дочь. Он не походил ни на одного из ее ухажеров, а наслаждение, которое он доставлял ей, по сравнению с легким головокружением, вызываемым г-жой Монтенуово, пронзало ее тело молниями. Евдокия млела и просто умирала от страсти, когда в порыве бурных объятий заглядывала в его голубые глаза. Холодные, светлые, спокойные, они будто впивались в нее, в ее тело, мозг, сердце. Своим холодным голубым взглядом он будто все время выискивал точку наивысшего для нее наслаждения, от чего она почти теряла сознание. Евдокию сводил с ума этот его спокойный взгляд.

Своим скоропалительным отъездом в далекую Россию он разрывал сети, которыми она оплела отца, дочь и мужа, чтобы освободиться от брака с Божичем, от г-жи Монтенуово и Вены. И Евдокия, одиноко сидя на постели, плакала, потому что Исакович не хочет ждать, потому что он загубит и себя и ее, но твердо решила на другой же день отправиться к нему в трактир.

Ей и в голову не приходило, что́ в это время случилось с Павлом.

Павел, закутавшись в плащ, с фонарем в руке двинулся тем временем в путь, шлепая по грязи посередине аллеи.

Сабля его тащилась по земле, а он словно скользил на коньках, злой и на себя, и на весь мир. Гравий, которым была посыпана аллея, от дождя ушел в размокший грунт. До школы оставалось уже недалеко.

И хотя была полночь, и небо заволокло черными тучами, хотя гремел гром и сверкала молния, Исакович шел прямо на свет фонарей, не обращая внимания на бившие в лицо мелкие капли: летний дождь он любил.

Несмотря на сентябрь, в зеленом Леопольдштадте еще царило лето. Гроза уходила, молнии еще продолжали сверкать, гром гремел, но дождь уже кончался.

Тишина в садах по обе стороны от аллеи стояла мертвая. И вдруг он услышал, что позади бешено мчится экипаж. Кони скакали галопом в полной темноте.

Скорее инстинктом кавалериста, выросшего среди лошадей, чем на слух, Павел со страхом почувствовал, что экипаж совсем близко, что лошади скачут прямо на него, и весь напрягся. Обернувшись, он крикнул.

Сквозь мрак при слабом свете фонаря, который он поднял над головой, Павел увидел силуэты страшных вороных коней, мчавшихся с такой быстротой, что посторониться у него уже не хватало времени, даже если бы было куда. В кромешной темноте он брел между двух рядов каштанов, как в узком коридоре. Место было только для экипажа. И все же он отпрянул в сторону.

Вороные едва не подмяли его.

Павла толкнуло в бок с такой силой, что фонарь отлетел и погас, а сабля так ударила по голеням, словно ему под ноги швырнули дубину. Павел свалился на землю.

Очнувшись, он увидел, что лежит в грязи, и ощутил острую боль в колене.

Лошади и экипаж, проехав (такое, по крайней мере, у него было чувство) по его го-лове, сгинули под раскаты грома в темноте.

Все произошло молниеносно. Павел позднее рассказывал, что он помнит только, как его чем-то ударило и он, перевернувшись, упал, долго пролежал без сознания и лишь потом смог с трудом приподняться и прислониться, как к мягкой подушке, к стволу дерева.

Он понимал, что спасся только благодаря случаю.

Между ногами он нащупал искривленную саблю. Она-то и отшвырнула его, как игрушку, головой в канаву.

Лишь спустя добрых полчаса Исакович появился, прихрамывая, у подъезда школы верховой езды. Болели бок и колено.

Кто его в ту ночь вез и в чьем экипаже, дело темное, этого Исакович толком и сам не знал и не мог ничего объяснить и рассказать. Да и не хотел.