Божич же обращался со своей молодой женой как с проституткой, с которой поутру расплачиваются и выгоняют из своей постели.

Вот почему, впав однажды в уныние, Евдокия Божич, будучи в гостях у г-жи Монтенуово, чудесным летним вечером уступила одному из своих ухажеров, очень молодому офицеру, господину Вольгемуту, который застал ее переодевающейся. Этот влюбленный в нее надушенный, расфранченный, еще холостой офицер был нежен, но слишком робок. Она долго его мучила, прежде чем позволила себя раздеть.

Вероятно потому, что она так долго его мучила, Вольгемут обессилел и показал себя не с лучшей стороны. Ей стало противно от всего того, что он с ней вытворял. Красивый молодой человек превратился в свинью. Евдокия спрашивала себя: неужто это то, что так расхваливают и к чему так стремятся женщины? С Божичем она, по крайней мере, знала, что от него можно ждать.

Божич тоже вызывал в ней омерзение, без конца болтая в постели, а под конец говоря пошлости, но следовало признать, что Божич до шестидесяти лет сохранял свою силу.

Евдокия терпела его еще и потому, что у нее возникало приятное ощущение, будто он ее насилует.

Вольгемут воспользовался минутой ее слабости, к тому же ей было любопытно узнать, что же это такое — прелюбодеяние, о котором она так много слышала.

Но Вольгемут оказался пентюхом.

Никогда больше она не позволяла себя уговорить.

И после него — единственного, кто мог похвастаться, что обладал этой прекрасной дикаркой, — находились мужчины, питавшие надежду покорить г-жу Божич, если не нынче, так завтра. Но раздушенная, разряженная, вечно в новых платьях, Евдокия готова была часами гулять в лунные ночи и даже целоваться, но дальше этого не шла.

Она научилась говорить по-немецки как истая венка, была порой бесстыдно развязна, но ни одному из своих ухажеров не отдалась.

Своим подругам она обычно говорила, что ждет какого-нибудь заморского принца.

Кто знает, до каких пор г-жа Божич безмятежно сверкала бы своей красотой и нарядами в домах и садах своих знакомых, среди которых — из самого высшего круга — была и г-жа Монтенуово, если бы не приглянулась самой г-же Монтенуово.

Исакович думал, что венцы питают ненависть к их народу, особенно придворное окружение и австрийские генералы, но он ошибался. Среди этих старых, впадающих в детство военных, живущих воспоминаниями о турецкой войне, встречались страстные обожатели соплеменников Исаковича, называвшие их на дворцовом жаргоне общим именем — кроаты, то есть хорваты.

Старый Монтенуово любил Божича, этого бабника, игрока, у которого вечно были пустые карманы и уйма долгов за душой, гораздо больше, чем многих своих знакомых офицеров-немцев. Госпожа Монтенуово относилась к Божичу так нежно, словно он был ее любовником, и неизменно защищала его, а вместе с ним добрую сотню сербских офицеров, за которых он просил. Недоразумения начались лишь после того, как сербские пограничные части приняли сторону русского государства, потребовали отставки и разрешения переселиться в Россию.

Госпожа Монтенуово, которой в ту пору стукнуло пятьдесят лет, в молодости боялась прелюбодеяния, как огня, полагая, что стоит ей только изменить мужу, с которым у нее не было детей, как она тотчас забеременеет; о том же твердили ей и подруги. Внебрачная любовь, как в ту пору считали, горячей и крепче супружеской. Она, конечно, безнравственна, но зато не бесплодна. Госпожа Монтенуово являла собой классический пример венки, которая производила впечатление, будто уже сто раз обманывала мужа, хотя на самом деле этого не было ни разу. Правда, лишь первые годы.

Убедившись, что родить она не может, по примеру своих подруг при дворе, и г-жа Монтенуово обзавелась любовником. С тех пор у нее их было больше, чем пальцев на руках и ногах. И хотя она этого уже не скрывала, никто из ее знакомых тому не верил. Между тем Божич, которому в то время давно уже перевалило за пятьдесят, со своим беззубым ртом и горящими глазами пьяницы, никогда не числился в списке любовников г-жи Монтенуово. К нему она испытывала чувство жалости, предвидя конец этого отважного смельчака, безгранично преданного ее мужу. Человека, у которого такая красивая и молодая жена.

Госпожу Монтенуово тянуло не к Божичу, а к г-же Божич. К этой красивой иностранке она воспылала настоящей страстью.

Когда происходило все то, о чем мы рассказываем, в Европе среди крестьян царило большое оскудение, а в высшем обществе царила свободная любовь, особенно в придворных кругах.

Дамы здесь часто меняли любовников, а случалось, что какой-нибудь отцветшей красавице хотелось любви молодой женщины или девушки ее же круга.

Несмотря на большую свободу, которую мужья предоставляли своим женам, бывало, что муж, застав в спальне своей жены любовника, закалывал его. Женщинам же, любовницам жен, все сходило с рук. Такая любовь, в общем-то довольно частая, почти всегда сохранялась в тайне. А если и обнаруживалась, то ее считали какой-то игрой, которую можно простить.

О молодых девушках, ставших жертвами высокопоставленных старух, говорили только тогда, когда они кончали жизнь самоубийством или сходили с ума.

Госпожа Монтенуово, собственно, еще не была старухой, когда воспылала страстью к Евдокии. И хотя ей перевалило за пятьдесят, выглядела она лет на десять моложе. В ней, казалось, был неиссякаемый запас молодости. Слыла она известной красавицей.

Самое интересное, что до знакомства с г-жой Божич она не знала о такого рода любви и не помышляла о ней. Она была довольна своим респектабельным мужем, который давно уже не требовал от нее доказательств супружеской верности, и меняла любовников скорее ради развлечения, чем из желания найти в жизни счастье или какой-то смысл. Г-жа Божич пробудила в ней чувство ярости, какое испытывают при внезапной встрече две королевы. Увидев Евдокию в первый раз, она, обратясь к приятельницам, не назвала ее красивой женщиной, а назвала сукой. И долго смотрела на нее горящими глазами.

Госпожа Монтенуово в своих роскошных нарядах в ту пору была необычайно грациозна — среднего роста, стройная, в изящных голубых шелковых туфельках, с красивым бюстом, она походила на мраморную или фарфоровую статуэтку того времени. У нее были крупные темно-зеленые глаза. Удивительно обаятельная улыбка. И красивое бледное лицо, обрамленное пышными волосами цвета подсыхающего золотистого сена.

Носила она костюм придворной садовницы.

И только ее красный рот с выпяченной нижней губой, пухлой и крепкой, как у испанки, не радовал глаз.

Ее отец был один из тех баварцев, в ком текла испанская кровь, — предки его воевали в немецких землях. Мать была полька из знатного рода.

Госпожа Божич первый раз была ей представлена, когда приходила к генералу Монтенуово с просьбой заступиться за мужа. Эта женщина, которая была не из высшего света и не отличалась особой элегантностью и умом, но была необычайно красива, возбудила у г-жи Монтенуово сочувствие. Она стала с ней разговаривать, утешать, а сама все смотрела на ее грудь, лицо и глаза. Потом г-жа Монтенуово рассказывала знакомым, что глаза у этой славянки большие, черные, сумасшедшие. Огромные! Как ночь черные! Будь она мужчина, она задушила бы эту женщину в постели объятьями и поцелуями, сломала бы ей ребра от наслаждения. И смеясь, просила своих приятельниц обратить внимание на брови этой славянки. Таких бровей в Вене не встретишь. Они придают взгляду ее неподвижных черных глаз страшную силу.

А какая высокая грудь у супруги майора Божича. А какая фигура!

Она напоминает ей служившего под командой мужа молодого офицера-итальянца, который мог перескочить через лошадь и которого она как-то видела у Вероны, когда он на спор переплывал реку и, голый, прыгал в мутную и быструю Адиджу. Жаль только, что г-жа Божич не венка и не из их круга.

Однако г-жа Божич вскоре была приглашена к г-же Монтенуово. А спустя несколько дней Божич болтал по всей Вене, что его жена — единственная сербка, удостоившаяся такой чести!