София уже просто видела, вглядываясь в дымку Крымских гор, на поворотах крутых тропинок, в зарослях олеандров, на склоне холма, усаженного розами самых разных цветов, она просто видела, как приезжает сюда с ласковой и кроткой Любовью, как позволяет Чоку нарушить данный обет (без ненужных глупостей, разумеется), а Гец и Юцер беседуют себе на лавочке и она, София, управляет всем этим большим семейством. И Адиночка с мужем и ребенком, разумеется, находится рядом. И они едут на пикник в нескольких машинах, и все происходит точно так, как происходило в родном доме Софии, когда еще жива была бабушка, и обе сестры с мужьями и детьми, и брат, и мамочка, и отец… Все, все полетело в тартарары, превратилось в ненужный сон из-за своенравия этой глупой девчонки. Так что из того, что его родители погибли в гестапо! Да и правда ли это? Все равно он немец, немец, немец!

— Юцер, как всегда, сходит с ума, — сказала она ни к кому не обращаясь. — Ребенку пятнадцать лет, а он подсовывает ей взрослого мужчину, да еще и немца!

— Побойся Бога, — поднял глаза от газеты Гец, — целый месяц ты изводила нас своей дурью. Неужели этого не достаточно?

— Ты как будто рад тому, что несовершеннолетняя сирота делает шаг над пропастью! — взвизгнула София.

— Я счастлив, что она не просто прошла над пропастью по проволоке, но еще и снискала бурные овации, — усмехнулся Гец. — А что до возраста, то любви все возрасты покорны. И нашей Любови повезло. Она ведь могла пропасть в этой жалкой провинции, выйти замуж, нарожать детей и стать такой же кикиморой, как большинство местных дам. А ее ждут большие приключения.

— Ах, так! Ах, так! Что еще ты хочешь сказать, как еще ты хочешь меня унизить!

— Возьми себя в руки, — медленно и недобро сказал Гец. — Судя по истерике, у тебя отобрали еще один не принадлежащий тебе бриллиант. Ты не перестаешь меня удивлять. Леди Макбет в подметки тебе не годится. Слава Богу, что тебе не даны ни власть, ни ситуация, пригодная для раскрытия твоего таланта.

— Я живу среди врагов, — прошептала София.

Она села на корточки перед распахнутым чемоданом и погрузила дрожащие руки в чемоданное нутро, пытаясь успокоиться. Продолжение скандала не вело никуда. Страшная мысль, жгучая, как соляная кислота, вертелась в голове и просилась на язык. Люди шептались об Геце и Мали. Высказывали предположение, что Любовь дочь Геца. София много раз вглядывалась в личико Любови и иногда пугалась. Откуда у ребенка эти пепельные волосы, эти зеленовато-серые глаза? Такой цвет глаз и волос был у матери Геца, да и у самого Геца глаза серые, тогда как у Мали они были просто зеленые, а у Юцера темно-карие. А что, если крикнуть: «Признайся, что она твоя дочь!» Но этого не могло быть, не могло! То, что происходило в мазанке, София знала лучше, чем кто бы то ни было. А если оно происходило не в мазанке? Мали была большим мастером секретов и уверток. Нет, нет и нет. Как-нибудь оно бы вырвалось наружу, в чем-нибудь обязательно бы проявилось. И даже если это правда, надо молчать об этом, молчать, стиснув зубы, молчать до последнего вздоха.

— Пусти, — грубо отодвинул ее от чемодана Чок.

София и не заметила, что это его чемодан. Чок сбросил крышку, щелкнул замками и потащил чемодан к выходу.

— Куда ты? — крикнула София.

— Больше вы не увидите меня в этом доме, — мрачно ответил Чок и скрылся за дверью в переднюю.

София побежала за ним, но Гец схватил ее за руку.

— Пусти! — стала она высвобождать руку.

— Доигралась, — спокойно сказал Гец. — Дай ему уйти и остыть. А если он решит не возвращаться, я его пойму.

— Но он может сделать себе что-нибудь!

— Если ты имеешь в виду самоубийство, я не вижу никаких признаков. На его месте я бы давно ушел к чертовой матери от твоей нелепой опеки. Успокойся, не то и мне расхочется тебя видеть сроком на всю оставшуюся жизнь. Лучше пойду прогуляюсь.

— Ты идешь к Юцеру! — снова побагровела София.

— Разумеется, — спокойно ответил Гец и, отвесив насмешливый поклон, вышел на улицу.

Он пошел к Юцеру, а Юцер шел к нему. У Юцера не получилось пойти на вокзал встречать Гойцманов, да он и не старался особо, очень уж не хотелось видеть Софию. Друзья встретились на полпути и стали фланировать по проспекту. Напрасно думает читатель (как и София, впрочем), что двухчасовая эта прогулка сопровождалась разговором о Любови, Гансе Нетке, Софии или об уходе Чока из дома. Единственное, что сообщил Гецу Юцер по поводу столь взволновавшего Софию события, было сомнение относительно положительного результата хлопот Ганса Нетке.

— Проклятая страна, — резко жестикулируя сказал Юцер, — в которой вместо того, чтобы обсуждать наличие и величину таланта у моей дочери, я забочусь только об идиотской проблеме разрешений и виз. И черт с ним, с талантом, понимаешь? Талант выявляет случай, рок, если хочешь, мойры и парки, а тут все вопросы решают три буквы, какая-то идиотка в отделе виз и регистраций и, как ни абсурдно — управдом.

Гец согласно кивнул. Об уходе Чока он говорить не хотел, поскольку это вынудило бы его рассказывать о скандале, который закатила София, да и о многом другом, о чем Гец не хотел ни думать, ни тем более рассуждать вслух.

Они уже собрались расходиться, и Гец подумывал о том, чтобы напроситься к Юцеру на стакан чая и партию в шахматы, но в этот момент увидел Любовь. Она шла в сторону сквера, плохо освещенного, густо заросшего зеленью и почти безлюдного в это время суток.

Гец решил, что Любовь направляется на свидание с Чоком, который, видно, сидит в этом сквере с чемоданом. Напряженно-злое лицо Любови, ее решительная походка и стиснутые кулачки вполне подходили для подобного предположения. Ей было сейчас не до Чока, она была раздражена необходимостью объяснений. Скорее всего, дело кончится ссорой, подумал Гец, хорошо бы быть там после того, как это случится. Все-таки, мальчишка оказался в ужасной ситуации: ни дома, ни любимой, и все в один день.

Юцер тоже заметил Любовь и тоже забеспокоился. С момента приезда домой, Любовь закрылась дома, старалась реже выходить на улицу, и Таня, ее подружка, в ответ на обеспокоенные вопросы Юцера сказала ему, что дело в Шурике. Юцер уже советовался и с городским прокурором, и со знакомым адвокатом. Оба обещали ему поговорить с начальником милиции. Оба заверили, что при наличии предыдущей судимости справиться с оболтусом будет просто. Но Шурик все еще был на свободе, Юцер сам видел его у своего дома утром.

— Пойдем поглядим, куда это она идет, — предложил Юцер Гецу и только тогда заметил, что его друг уже направляется к ступенькам, ведущим в сквер.

Они шли быстро, почти бежали, но Любовь шла еще быстрее и вскоре скрылась между деревьями.

— Постоим, — предложил Юцер.

Они остановились, Юцер вытащил из кармана трубку и уже собирался полезть в карман за табаком, когда раздался крик. Кричала Любовь.

— Не смей! — услыхали они.

В ответ раздался издевательский мужской смех. Гецу показалось, что мужчина пьян. Смех не выдерживал тональность, ерзал, сползал и снова пытался выпрямиться.

— Уйди по-хорошему! — крикнула Любовь. — Уйди, гадина!

Юцер и Гец понеслись к кустам. Мужской смех захлебнулся, голос ойкнул, матерно выругался и начал сползать, превратился в бормотание, а потом в стон.

Когда им наконец удалось пробраться за кусты, они не сразу поняли, в чем дело. Темнота стояла кромешная. Гец посветил фонариком, который всегда носил с собой, чтобы проверять рефлекс зрачка у пациентов. Фонарик был маленький, да еще заклеенный черной бумагой с небольшим отверстием посередине. Света он давал мало, и луч был узкий. Гец водил фонариком, высвечивая то ветку, то прядь волос, пока Юцер не перехватил проклятое устройство и не содрал черный фильтр. Даже так охватить всю сцену разом фонарику не удалось.

Любовь была жива. Она стояла спиной к Юцеру и Гецу, тяжело дышала и глядела в одну точку, не поворачивая головы, не двигаясь, словно остолбенела. Юцер начал шарить светом по кустам напротив. Вначале фонарик показывал только темно-зеленые, пыльные, мясистые листья, наложенные друг на друга, словно чешуя. Свет спустился ниже и высветил чью-то макушку с растрепанными русыми волосами. Потом появилось лицо, бледное, искаженное гримасой, с открытым ртом. Юцер узнал Шурика. Луч спустился по шее к груди и там, во влажном пульсирующем темном пятне, появилась рукоятка ножа, узкая, фасонисто изогнутая, в нехитром узоре темных и светлых шашечек, образовывавших у пятна, у кармашка клетчатой рубашки перевернутую букву Ш.