— Пан Юцер шутит! — возмутилась Ангелина. — Пан Юцер децидованне шутит, — повторила она и со стуком поставила фарфоровую чашечку на скатерть. — Эти, пшепрашам, кобели должны знать, что наша паненка происходит из хорошего дома, что им не все можно, что им, пан Юцер, ничего нельзя! Мой покойный папа сидел тут, тут, где вы сидите, пан Юцер, и ждал. Каждый вечер он сидел тут и ждал, чтобы кавалеры пришли просить разрешения погулять со мной на молу. Он выспрашивал их про все обстоятельства, иногда заставлял принести ведро воды из колодца или полено из поленницы. Они были наряжены, как женихи, но это не могло помешать принести ведро воды или замшелое полено. Так они показывали уважение к нашему дому. Это мешало им распустить руки, пан Юцер. И это мешало соседям распускать языки. А если кто-нибудь не был готов принести ведро воды или полено, мой татусь находил сто причин, по которым не может отпустить меня гулять. И это помогало. В курортном городе у многих местных девушек жизнь оказывается сломанной. Протанцуют одно лето, потом проплачут всю жизнь. А со мной так не случилось. Мой Владас умер рано, но он дал мне хорошую жизнь. Вы должны делать то, что вы должны, пан Юцер. Красавица дочка — большая забота. Вы не можете от этой заботы отказаться. Это, пшепрашам, ваш долг.

Юцер старался не смотреть на Ангелину. Он несколько раз поймал внимательный и полный сложных расчетов взгляд хозяйки, направленный на него. Тогда Юцеру было лень выяснять, какими мыслями и расчетами полнился взгляд Ангелины. Краем сознания он понимал, что матримониальных планов быть не может, этому мешали национальные границы, строго расчерченные и по большей части не преодолеваемые в этих местах из нежелания и лени, из-за предрассудков и по иным причинам. От короткой интрижки Юцер бы, пожалуй, не отказался, хотя рассчитывал найти на курорте нечто более привлекательное. Тем же краем сознания он понимал, что и этот вариант не преследуется дачной хозяйкой. Пани Ангелина уже существовала вне интересов собственного тела, не тревожимого гормонами.

— Я подумаю, — сказал Юцер и решительно отодвинул стул. — Стало сыро, — объяснил он хозяйке. — Сырость начала отзываться в моей хромоногой ступне. Старый перелом к старости начинает напоминать о себе.

— Вы еще не стары, — улыбнулась Ангелина. — Вам еще жить и жить. Говорят, у вас была замечательная экономка, и она умерла вместе с вашей женой.

— Чуть раньше, — поправил Ангелину Юцер. — Замечательная женщина. Только она и могла справиться с Любовью.

— Я ее помню, — вздохнула Ангелина. — Пани Мали всегда привозила ее на дачу. Не сразу, а недели через две. Не знаю, почему так, но думаю, чтобы экономка успела привести в порядок дом и приготовить его к вашему приезду. Пани Мали была очень умелой хозяйкой. Я поражалась тому, как легко и уверенно она ведет вашу жизнь.

— Да… — растерянно признался Юцер. — Мне это тоже не приходило в голову, пока…

— Мы не умеем ценить тех, кто живет рядом с нами, пока они живы, — траурно прошептала пани Ангелина. — Не пришло ли вам время поискать новую экономку, пан Юцер? Вам одному не справиться с домом и с Любовью.

— Я подумаю. Наверное, нам потребуется новая экономка. А разве вы готовы оставить свой домик?

— Зимой тут холодно, сыро и одиноко. У меня уже нет сил держать коз. Я и с курами с трудом справляюсь. Я бы с удовольствием проводила холодное время года в городе. А летом вы все равно приезжаете сюда.

— Замечательная мысль, — обрадовался Юцер. — Просто спасительная мысль. Я думаю, мы с вами сговоримся.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно выдохнула пани Ангелина. — А за Любовью надо присмотреть. Когда мы сговоримся, я смогу вам в этом помочь. А пока сделайте же что-нибудь.

— Я буду над этим думать, — обещал Юцер.

Он решил погулять перед сном и направился в каштановую аллею. Каштаны сладостно кадили, испуская невидимый дым из вознесенных к темному небу фарфоровых чашечек. Каштаны, магнолии, камелии, восково-белые и душистые, сверкающие, как стадо девственниц в наполненной тоской и желанием полутьме. К сожалению, все вместе они редко растут на одной территории. Разве что на Лазурном берегу. Благодатное место, ясные чистые краски, ослепительно белые занавески, незапятнанный кафель. Санаторий природы. Тихая музыка волн. Чувствительные натуры на кушетках, канапе, козетках, скамьях, шезлонгах, в плетеных креслах и гамаках. О, нет, нет, нет! Есть еще одно место, то, где Гец сейчас выгуливает двурогую козлицу, свою Софию. Там они тоже цветут рядом, камелии, магнолии и каштаны, напаивая дивным запахом сумрачные ущелья, ударяя всеми пальцами разом по натянутым струнам, по перетянутым струнам, по струнам, вытянутым из жил. Но люди, гуляющие там под водопадами глициний, под острыми пиками олеандров, это совсем иные люди, нежели на Лазурном берегу. Они мрачные, гремящие, всегда готовые к нежданному взрыву, который не приносит облегчения. Ничто не приносит облегчения. Все усугубляет страдание и боль. Тревожная жизнь в беспрестанном ожидании дурного конца, быстрого, как удар автомобиля, тупого, как вскрик паровоза, кровавого и грязного, пахнущего бензином, соляркой, одетого в цвета ржавчины. Тем острее пахнут для этих людей каштаны и магнолии, тем четче восковые очертания этих райских цветов. Жизнь, данная на миг, жизнь, которую надо отстаивать в каждый миг, каждый миг, проживаемый, как последний.

Я очень устал, подумал Юцер, я очень и очень устал, меня не тянет в Крым, но я не хочу умирать и на Лазурном берегу. Мысль была неожиданной, глупой и даже пошлой. Юцер свернул в Аллею поцелуев. Все скамейки были заняты. Юцеру почудился смех Любови, но, вслушавшись, он отверг это впечатление. В смехе было много визгливых нот, Любови никак не свойственных.

Он вспомнил, как лет десять назад Любовь с товарками шалила в этой аллее. Они заползали под скамейки, дожидались поцелуя сидящей на скамейке парочки, и в этот момент тыкали в щели между досками прутиками. Парочки вскакивали, словно ужаленные, а проказницы исчезали во тьме, в зарослях кустарника.

Мали тогда долго объясняла Любови, как глупы и жестоки такие забавы, а Юцер смеялся. И был прав! Любовь на скамейке вульгарна и требует водевильного решения. Любовь — поверх той бури, какую она вызывает в мозгу и крови — вульгарна во всех ее проявлениях. Особенно в словах. Я не могу без вас жить… Могу! И лучше, чем с вами. Но я принимаю кару, ибо сладка она мне и нестерпимо жжет, а залить нечем, от воды возгорается и от ветра пламя только ярче вспыхивает.

Так! Любовь есть трагедия индивидуума. Трагедия, а не теплая постель. Трагедия, которая может начаться именно тогда, когда любовь решает уплыть на брачном костре к горизонту. Любовь, которая начинается именно тогда и именно потому, что ее превратили из суррогата счастья в трагедию.

Юцер присел на краешек скамейки, на которой сидели, прижавшись друг к другу, кретинистого вида юноша с выпученными глазами и девица с личиком гигиеничной горничной. Присел и зарыдал. Молодые люди переглянулись, осторожно встали и быстро ушли.

Очевидно, Юцер просидел на той скамейке не менее трех часов, потому что, когда он вернулся домой, часы на комоде в прихожей показывали четверть второго ночи. Любовь была уже дома. Она вернулась недавно, была полностью одета и необычайно возбуждена.

— Где ты была и с кем? — устало спросил Юцер.

Он ожидал взрыва, топота и ударов кулаками о подушку. К его удивлению, Любовь ответила охотно и растерянно.

— Я гуляла по пляжу, потом была в «Юре», потом мы гуляли по городу.

— Кто это «мы»? — спросил Юцер строго.

— Я и немецкий режиссер. Они тут снимают фильм. Он немецкий-немецкий, из Франкфурта. Он очень знаменитый. И он немножко похож на тебя.

— Чудно. А знает ли он, сколько тебе лет? И как тебя пустили в «Юру»? В ресторан не пускают недоучившихся школьниц.

— Я сказала, что мне почти семнадцать. Немножко соврала, совсем немножко. Он хочет снимать меня в фильме. У них заболела актриса, и завтра я иду пробоваться на роль. Папа! Это похоже на сказку!