— Что случилось? — спросил мужчина по-польски.

— Сомлела от духоты, — ответила Мали на том же языке.

— Ну, ну… — пробормотал мужчина. — Вызвать скорую?

— Нет, — торопливо замотала она головой, — не, не, дзенкуе, дзенкуе от цалего сердца.

Выйдя из костела, Мали отправилась почему-то не домой, а к Гойцманам.

— Что с тобой? — испугалась София. — На тебе лица нет.

— Упала в обморок в костеле, — застенчиво улыбнулась Мали.

— В костеле?! Что ты там делала?!

Возмущению Софии не было предела. Идти в костел ради домработницы?! Падать там в обморок на виду у всех этих антисемитов?! Развлекать публику видом собственного сумасшествия?! Об этом будут говорить по всему городу! Юцер занимает достаточно высокий пост и у него столько врагов! А ребенок! О ребенке тоже надо было подумать! Она комсомолка и у нее могут быть неприятности. Да! Все это пахнет сумасшествием. Или несдержанностью. Невниманием к окружающим и к семье, наконец. Можно подумать, что речь идет о смерти самого близкого человека.

— Ведьма была близким человеком, — робко оправдывалась Мали. — Она не была домработницей.

— Кем же она была?

— Чем-то вроде хранительницы домашнего очага, — пробормотала Мали.

— Ой! Час от часу не легче, — задохнулась от гнева София. — Я думала, она в лучшем случае хранительница чужих бриллиантов. До приезда Натали вся эта история была мне хотя бы понятна. А теперь — нет. Нет! Слушай, ты! — выкрикнула она и ткнула воздух указательным пальцем. — Никто не может быть хранительницей твоего домашнего очага, кроме тебя самой. В этом все дело! Все дело! Было время, когда твой дом был в твоих руках, и это был замечательный дом! В нем все шло по порядку. А теперь ты отошла в сторону и смотришь со стороны, как твой дом распадается. Это началось с приездом Натали. Я уж и не знаю, что она наговорила и наделала там, у вас. И ты, и Юцер словно отравленные. Я не знаю, что между вами произошло, но я тебя предупреждала! Я говорила, не зови ее к себе. И вот — результат! Слушай, — сказала она вдруг, переведя дыхание и успокоившись, — а может, поверишь Гецу и гинекологу? Может, это, действительно, просто климакс? Я знаю одну старушку, она смешивает травки, и это очень помогает.

— Травки… — Мали заставила себя улыбнуться, — травки… Травки я и сама умею смешивать. Череда, спорыш и брусника, а еще душица с крапивой и шиповник. Хорошее средство. Или лист березы, череда, толокнянка, корень одуванчика, рябина и шиповник. Шиповник еще можно соединить с брусникой и крапивой, а к ним хвощ, подорожник и можжевельник. Тоже помогает. Или календула с гречавкой и репешком, а к ним крапива с рябиной. Воду сгонит, сердце успокоит, славное средство.

— Я и забыла, что ты у нас колдунья, — усмехнулась София. — Приворотные, отворотные зелья. Ты, видно, и Гецу что-то подложила. Раньше я ревновала к Сарре, но с этим было легко справиться. А теперь он думает только о тебе. Как я о твоих травках не подумала!

— Дура ты! — вспыхнула Мали и ушла.

И все. И ничего больше тогда не случилось. Никто об этом разговоре не узнал. А о том, что Мали упала в обморок в костеле, куда ходила отпевать Ведьму, говорили долго. Жалели Мали, и Ведьму жалели. Она многим помогла в гетто, ей это не забыли.

Прошел май в сирени и черемухе, пришел июнь с тюльпанами на клумбах. Юцер пошел поздравлять Геца с днем рождения, а Мали сказалась больной и не пошла.

Народу на сей раз было немного. Все постарели. Пили чай со знаменитой «стефанией», любовались пионами в вазах и на грядке, тихонько журчали о том и о сем.

— Какой пустой и скучной стала жизнь, — пожаловался Юцер Гецу. — Власть притихла. Все идет своим чередом. Делать нечего и радоваться нечему, но грустить тоже не о чем. Осталось только мечтать.

— О чем же ты мечтаешь, мой друг? — спросил Гец со скрытой издевкой, которую Юцер не понял и не принял.

— О том, как бы все было, если бы всего, что есть, не было.

— Сложная мысль, — усмехнулся Гец. — И как бы оно было?

— Скорее всего, мы с тобой фланировали бы сейчас по Елисейским полям. Где еще можно наслаждаться весной?!

— В Каннах. В Ницце. А еще лучше — на Карибских островах. Но… не думаешь ли ты, друг, что и там мы бы говорили о том, как жизнь поблекла, как скучно пахнут пионы в семейных вазах, и как не хватает чего-то, что взвинтило бы кровь. Хотя бы один только раз. Еще один раз. Мы просто постарели, Юцер. Мы с тобой стали солидными пожилыми мужчинами в клетчатых фланелевых домашних тапочках. К этому надо привыкнуть.

А Мали, оставшись дома, разложила карты. Она делала это впервые с того дня, как Ведьма раскладывать карты запретила. Но карты не отвечали. Они не разговаривали со своей хозяйкой, не шли на зов, ложились произвольно и каждый раз по-разному. На сей раз появились и Дьявол, и Смерть и Башня и Колесо фортуны, а с ними Солнце, Звезда, Маг, Повешенный и Колесница. Все по очереди ложились на стол, холодные, плоские, немые. Просто картонки. Просто картинки. Мали судорожно собрала их в колоду, еще раз растасовала, разложила кучками по шесть. Открыла первую карту, за ней вторую, потом кинула их и отправилась пить чай. На кухне было прохладно, сыро и сумрачно. Чай долго не закипал, а когда закипел, не было в его бурлении ни энергии, ни напора. Мали стала мыть чайник для заварки, старинный чайник дельфтской работы, купленный по случаю в комиссионке, а чайник выскользнул из рук, упал на пол и разбился.

«Та к счастию, Бог с ним, значит, пришла пора новый чайник покупать. Где ни то он тебя уже ждет», — услыхала она тихий шепот за спиной и резко обернулась. За спиной никого не было.

— Никто и ничто, и нигде… не ждет, — ответила она резко и вернулась в гостиную.

Ей было зябко, и она растопила печь. Дрова были сухие, пламя заполыхало почти мгновенно. Мали сидела, завороженная его всполохами, багряными тенями, перемещающимися с места на место, змейками огненных языков, танцующими, как сказочные саламандры. Стало тепло. Она подошла к столу, перебрала карты пальцами, надеясь почувствовать их дыхание, но карты молчали. Тогда она бросила их в огонь. Они корежились и пищали. Пищали тихо и беспомощно, как задыхающиеся младенцы. Как тот младенец из гетто, которого задушила Ведьма по просьбе его матери. Одна карта сильно изогнулась от жара, поток горячего воздуха понес ее вверх. Она перевернулась, снова изогнулась и вдруг выстрелила. Хлопок был негромкий, но отозвался во всех углах комнаты. Мали сунула руку в огонь. Ей было важно посмотреть, что это за карта. Нижняя часть карты обгорела, но на верхней можно было различить лицо с повязкой на глазах, и над ним основания двух скрещенных мечей. «А, это ты, Ведьма», — пробормотала Мали и бросила карту в огонь.

Потом она долго перевязывала обгоревшую руку. За этим занятием и застал ее Юцер.

— Все сегодня колом, — пожаловалась ему Мали, — дельфтский чайник разбился, и вот, руку обожгла.

Впоследствии этот день неоднократно обсуждался. Говорили Софии, что она должна была пересилить себя и пригласить Мали лично. Позвонить и пригласить. Да, Мали обозвала ее сумасшедшей, но именно это и должно было зажечь в мыслях Софии красный свет, потому что никогда раньше Мали так не поступала. И Юцер не должен был идти в гости один, а пойдя, не должен был задерживаться. Он должен был разглядеть остатки карт в печи и понять, что с Мали происходит нечто необычное. И эта обожженная рука… С чего вдруг человек станет топить печь в июне? Правда, Мали всегда была мерзлячкой, иногда она топила печь и летом в холодные дни, но все-таки на это следовало обратить внимание. А Любовь не должна была оставлять мать одну. Именно потому, что со дня смерти Ведьмы отношения между ними были натянутые. Она уже большая девочка и должна была понять, что мать тяжело переживает то, что между ними произошло… А Гец, кстати, должен был быть внимательнее ко всему, что он видел и слышал. Он все-таки психиатр. Он должен был понять, что с Мали что-то происходит. Он обязан был почувствовать это и предупредить остальных.