— Натали! — крикнул Юцер и побежал к ней.

Женщина обернулась. У нее было совершенно серое лицо, без глаз, без носа, без губ. Серая шевелящаяся масса, похожая на глину. И вдруг это невероятное лицо улыбнулось беззубой улыбкой и сказало голосом Лени Каца: «Ты стал толстенький и противненысий, Юцер. Но ты все еще можешь на что-нибудь сгодиться». Он квакал, этот голос. И Юцер в ужасе побежал. Он выбежал за ворота, бронзовая ограда осталась позади, а он все бежал, и бежал, увязая в глине, спотыкаясь о древесные корни, раздвигая ветви, пока не упал в мокрую траву.

Траву приготовила Юцеру Мали. Она проснулась от крика: «Натали!», испугалась, зажгла ночник и некоторое время вглядывалась в лицо спящего. Лицо его выражало ужас. Поначалу Мали хотела разбудить мужа, но, справедливо решив, что нехорошо просыпаться от дурного сна, и что такой сон надолго остается в памяти, просто вошла к Юцеру в сон и подложила в него влажной травы.

И все-таки Юцер запомнил этот сон, потому что за завтраком он спросил Мали:

— Как ты думаешь, у Натали есть зубы?

— Разумеется, есть, — ответила Мали небрежно. — Она выглядит замечательно. В определенном смысле чуть хуже, чем раньше, а в определенном — даже лучше. В ней появилась приятная мягкость.

— Откуда ты знаешь? — подозрительно спросил Юцер.

— Мы часто встречаемся во снах, — сказала Мали, — она охотно отзывается на мой призыв. И мы замечательно проводим время.

Последний сон Юцера оказался в руку. Пришла телеграмма, сообщавшая о приезде Натали в пятницу, в три часа дня, поездом из Москвы. Мали и Ведьма перевернули дом вверх дном, а Юцер искал голубые гортензии.

— Они перевелись! — крикнул он в отчаянии, вернувшись домой в седьмом часу вечера накануне назначенного дня. — Это невероятно, но их нет нигде. Я ездил даже к пани Хелене на Зеленую гору. У нее всегда были голубые гортензии.

— Ты нашел пани Хелену? — обрадовалась Мали.

— Нет! Нет ни ее, ни оранжереи, ни этого дома. Ничего нет. Ничего! И нигде нет голубых гортензий. Их нет даже в Ботаническом саду.

— В этом саду нет даже приличных роз, — рассмеялась Мали. — Но все к лучшему. Было бы даже как-то неловко дарить Наташе голубые гортензии, словно она вернулась не из Воркуты, а из Парижа.

— А что дарят тем, кто возвращается из Воркуты? Чертополох?

— Зачем же, — возразила Мали. — Город полон сирени, ландышей и роз.

— Сирень! — вскричал Юцер. — Мещанская сирень! Ландыши! Подарок приказчика белошвейке!

— Остаются розы, — спокойно заключила Мали.

И был беспокойный вечер, и короткой казалась ночь, и наступило утро.

А по утрам Чок поджидал Любовь у универмага, чтобы проводить ее до школы и оттуда отправиться в университет.

— Какой балаган! Ты даже себе не представляешь, какой в нашем доме балаган. Можно подумать, что к нам едет ревизор! И кто она такая, эта Натали? — сказала Любовь Чоку.

— Говорят, большая любовь твоего папы, — не удержался Чок и нахмурился. София велела ему держать язык за зубами.

— Что ты говоришь? У моего старца была большая любовь? Как интересно! А чего тогда так старается моя мамаша?

— У них был любовный треугольник.

— Что это? — удивилась Любовь.

— Любовь втроем, так я понимаю.

— Расскажи.

— Что я могу рассказать? Я этого не понимаю.

— Жаль. Ах, как интересно! Пожалуй, я изменю свое решение и пойду на вокзал встречать эту… биссектрису-разлучницу. Это же надо, как старички развлекаются!

— Они были тогда не старые, — почему-то вздохнул Чок.

— Когда это было?

— Лет пятнадцать назад.

— Так им же было по тридцать! А ты говоришь «не старые». И мой папаша — главный герой! О-го-го!

Любовь была так занята сообщенной Чоком новостью, что ни о чем другом говорить не хотела. А Чок собирался затеять с ней серьезный разговор. Ему рассказали, что Любовь видели в сомнительной компании, среди чуть ли не уголовников и уж точно хулиганов. Это надо было прекратить.

— Какие у тебя дела с Шуркой Егоровым? — спросил Чок нервно и неожиданно резко. У него сел голос и пришлось долго откашливаться.

— А тебе какое дело? — рассмеялась Любовь. — Мы с Шуриком давние друзья. Как-то он отлил мне кастетик. Какая была игрушка! Но маменька его тут же отобрала. А зря. Зря! Такая штучка в кармане придает смелости.

— Не смей дружить с ним! Ты знаешь, что бывает за кастетик в кармане? Будешь сидеть в колонии для малолетних преступников! — горячо и взволнованно сказал Чок. Он даже повысил голос. Он почти кричал.

— А ты кто такой? — возмутилась Любовь. — Ори на свою мамашу. Или на Адинку. А меня оставь в покое.

Она тряхнула головой и решительно повернула вправо.

— Подожди! — крикнул Чок.

— А пошел ты… — донеслось из-за угла.

Чок решил поговорить с Юцером. Прямо сейчас, черт с ним, с университетом! Дело было серьезное и отлагательства не терпело.

Но Юцеру было не до Чока, не до кастета, не до Шурика и даже не до Любови. Он был занят встречей Натали. Пятая рубашка оказалась выглаженной безукоризненно. Четыре предыдущие валялись на ковре, смятые и жалкие. На одной Юцер нашел морщинку на воротнике, на другой были плохо отглажены манжеты, две других были дурного покроя. Мали следила за туалетом супруга с отсутствующим видом.

— Галстук! Это называется галстук! — шипел Юцер, отбрасывая посверкивающие полоски шелка и сатина одну за другой. — У меня нет ни одного приличного галстука! — воскликнул он горько и плюхнулся на диван. — Мне не в чем встречать Натали!

Мали подобрала с ковра серый в красную крапинку галстук, приложила его к лацкану пиджака и одобрительно кивнула.

— Этот, — сказала тоном, не терпящим возражений. — Помочь вывязать?

Юцер поплелся к зеркалу. Лицо его было мрачным. Его раздражали высокие залысины на лбу, складки, разбросанные по лицу как попало, делающие лицо мятым, не добавляющие ему ни значительности, ни мудрости, ни даже интересной уродливости. Ничего. Просто складки вялой кожи. И еще этот жирок! Он и не заметил, как растолстел. Раздался вширь, поправил себя Юцер. Живота нет, второго подбородка тоже. Просто раздался. А Гец остался поджарым. Это потому, что София не умеет и ленится готовить. Надо сказать Ведьме, чтобы клала поменьше жира в пищу.

— Мы едим слишком жирно и сладко, — бросил Юцер. — С этим надо что-то делать.

Мали усмехнулась. Она не поправилась ни на грамм. Даже чуть-чуть подсохла. Линии стали менее округлыми, кожа — менее плотной и сверкающей. Теперь это юное свечение окружает Любовь. Мали размышляла, как заставить Любовь пойти на вокзал. Ей хотелось предъявить Наташе главное произведение своей жизни немедленно, тут же. Прикрыться дочерью. Спрятаться в ее тени.

— Уже час с четвертью, — напомнила она мужу. — Через полчаса мы должны быть в такси.

— Знаю, — недовольно проворчал Юцер. — Такси будет ждать у дома ровно в два.

— Не знаю, можно ли на них положиться, иногда они опаздывают.

— До вокзала не больше двадцати минут езды, — успокоил ее Юцер. — В крайнем случае, поймаем такси на улице.

Ленивые и неленивые ангелы держат мир в равновесии. Ленивые ангелы обеспечивают покой. Неленивые создают движение. Равновесие между покоем и движением — это и есть нормальное существование мира. Плохо, когда ленивые ангелы покидают свои пыльные углы и начинают носиться туда и сюда. Равновесие нарушается, образуется опасный крен, все начинает катиться по наклонной плоскости, ударяться друг о друга, причинять друг другу боль. Из пыльных углов должно раздаваться только удивленное молчание ленивых ангелов. Именно раздаваться — вширь, ввысь и вглубь.

— Мы слишком суетимся, — сказал Юцер вслух, когда они, нагруженные розами, выбежали на перрон.

Поезд уже пришел. Люди бежали навстречу друг другу, по своим делам, к автобусам и такси. А Натали нигде не было видно. Потом перрон опустел. На малюсеньком чемодане спиной к Юцеру сидела женщина. Она была в простеньком ситцевом платье и белом беретике. Серенький пыльник был накинут на одно плечо и спадал на грязный асфальт перрона.