— Я не знаю, откуда ты взял историю про теплушки, но в любом случае мы живем сиюминутно, мы уже давно так живем, и каждая из этих минут что-то значит! Я не дам очернить себя так, словно во мне действительно не осталось ничего человеческого. Мне надоело придумывать бабские способы спасения через подкуп или шантаж. Да и нет таких возможностей. А если бы они и были, я не хочу ими пользоваться. Все узнают, какова на самом деле вся правда. Все узнают про этого Миткуса, про звонки министра, про Славу. Пусть! Я должен это сделать!

— Кто — все, Гец?! Кто узнает? КГБ? ВКПБ? ВЦИК? ВПШ? ДОСААФ? У них же нет имен, а потому нет чести. Они зашифрованы, как банковские сейфы. Они тайнопись, написанная белыми чернилами. Поэтому им требуется постоянно полыхающий пожар, чтобы буквы рвались к жизни с транспарантов и плакатов. Тебя уволила буква, тебя посадит буква, тебя расстреляет буква. И ей ты хочешь доверить свою правду? Букве?!

— Нет, — несколько растерянно сказал Гец. — Нет! — повторил он решительно. — Я сделаю так, что о моей судьбе узнает весь мир!

— Гут! — согласился Юцер и хлопнул себя по колену. — Давай разопьем бутылку, потом напишем депешу, засунем ее внутрь и запечатаем сургучом. Можем приложить фотографии. Все же миру следует знать, как мы выглядим. Но спасительная экспедиция не приедет за нами на этот обитаемый остров. И вместе с тем, мы не пропадем совсем уж без вести. Это хорошая мысль, — продолжал убеждать себя Юцер, покончив со вторым стаканом водки. — Это хорошая, благородная и резонная мысль.

На следующий день Гец пошел к Менделю Гемизе. Он не твердо знал, почему следует обратиться именно к этому человеку, но что-то подсказывало: стоит попытаться. Гемизе чинил лифты. В городе их было не так уж много, а Гемизе был один. И было в нем нечто загадочное. Аура. Так называют то, что видно всем, но не существует в природе. То, что складывается из брошенного наугад или невзначай слова, из тайны взгляда, обращенного к чему-то невидимому и неизвестному, из странного слуха, не относящегося ни к чему ощутимому напрямую, и все же связывающего кого-то с чем-то. Мендель Гемизе был окружен аурой, и зря Юцер посмеивался над этим определением. Зря он говорил, что в этой стране все невидимое и неслышимое, присутствующее и одновременно отсутствующее, распускающее слухи и собирающее их имеет только одно название: КГБ.

Зря, шептал про себя на ходу Гец, отмахивая Юцеровы слова и отгоняя их руками, зря, зря, зря! Гемизе не имеет никакого отношения к КГБ. А к чему он имеет отношение? К чему-то, у чего нет ни имени, ни адреса. К чему-то благородному. Все знали, что Мендель Гемизе — благородный человек. Все это знали. Когда с евреем случалась беда, шли к Гемизе. А что может в этом мире человек, починяющий лифты? Ничего он не может. Тогда почему все идут к нему? Потому что совет Гемизе многого стоит. И потому что за ним стоит какая-то сила, хотя никто не знает какая. Когда сына Ицковичей должны были забрить в армию, Мендель Гемизе нашел человека, который знает другого человека, который на ты с военкомом. И когда нужно было найти деньги на лечение Миши Кречмера, Гемизе их нашел. И нашел профессора в Ленинграде, который этих денег не взял. И нашел семью в Ленинграде, которая приютила Салю Кречмер на то время, что ее муж лежал в больнице.

— Чаю? — спросил Гемизе.

Час был поздний. За шкафом, разделяющим комнату на два неравных отсека, кто-то храпел. Мендель Гемизе не был женат. Кто же это? Спросить? Гец несколько раз взглянул в сторону шкафа.

— Пусть вас это не пугает, — сказал хозяин. — Это заезжий человек. Он измучался в дороге и спит крепко.

— Может быть, все-таки перейдем на кухню? — предложил Гец. — Мне не хотелось бы будить усталого человека.

— Разумеется, — охотно согласился Гемизе.

— Я попал в беду, — сообщил Гец.

Гемизе кивнул. Он уже знал.

— Откуда? — удивился Гец. Не получив ответа, спросил: — За что, вам тоже известно?

Гемизе покачал головой. Нет, этого он не знает. Это Гец должен ему рассказать. Если хочет, разумеется. Гец изложил историю Алдоны Миткене во всех подробностях. В некоторых местах Гемизе неодобрительно крякал. А после рассказа о том, как Гец требовал от Славы письменного приказа и как легко от этого требования отказался, он даже ударил кулаком об стол.

— Плохая история, — сказал он после того, как Гец закончил говорить. — Они ищут продолжения для дела московских врачей. В каждом городе будет свое дело, а в нашем городе это будет ваше дело.

— Но я могу доказать…

— Ничего вы не можете доказать! — перебил его Мендель Гемизе.

— Нет, могу. Вот, я все написал. Тут содержание разговора с министром, стенограмма разговора со Славой, копия заключения первого осмотра…

— Заверенная копия?

— Кто может ее заверить? — удивился Гец.

— То-то же! — горестно вздохнул Гемизе.

Они помолчали.

— И все же я хочу, чтобы мир знал обо всем, что случилось, — прервал молчание Гец. — Сначала я думал ехать в союзное министерство, но Юцер считает, что это — пустые хлопоты. Он в панике, кто-то рассказал ему о каких-то эшелонах.

— Юцер знает правду, — перебил Гемизе. — Эшелоны есть, и план вывоза евреев — всех евреев со всех концов страны — в Сибирь тоже есть. Участковые милиционеры и добрые люди в министерствах и на заводах составляют поименные списки.

— Вы шутите! — вскрикнул Гец.

— Не до шуток. Нам остается надеяться на громкий крик евреев всего мира, но трудно сказать, станут ли они кричать.

Они опять помолчали.

— И все-таки я хочу, чтобы мир узнал правду обо мне, — вдруг всполошился Гец. — Я не хочу уходить из этого мира преступником. Я потратил слишком много сил, чтобы им не быть.

— Ваше желание справедливо и будет исполнено, — сказал Гемизе, — но только в случае, если вас арестуют. В ином случае надо молчать. А теперь давайте подумаем о хлебе для вашей семьи на ближайшее время. Об адвокате беспокоиться не надо. Ни один из них не сможет вас защитить, поэтому тратиться на адвоката не надо. Я возьму вас к себе, чинить лифты. Вы умеете держать в руках отвертку?

— Не очень… — растерялся Гец.

— Я вас научу. Это несложно. Лифтов стало больше, и мне давно нужен помощник.

— Боже мой, — простонал Гец и заплакал.

— Ну-ну, — потеребил его Гемизе по плечу, — это лишнее. И потом, все познается в сравнении. У меня есть знакомый, который просидел в лагере пятнадцать лет только потому, что его жена и его квартира понравились нехорошему человеку. Теперь его выпустили, но обязательно посадят снова, потому что они не любят выпускать мышей из мышеловки. Он скитается из города в город, пытается избежать страшной участи. Ищет самую маленькую и отдаленную норку, в которую мог бы спрятаться. И его сын не хочет его узнавать, а несчастный не может сказать мальчику: «Это я, твой отец», потому что тогда его опять посадят. Отчим ребенка — важный человек. У вас же есть семья, друзья, дом…

— Пока что они у меня есть, — задумчиво подтвердил Гец. Он хотел спросить, не того ли странника, что храпит за шкафом, Гемизе имеет в виду, но сдержался.

— В этой стране у всех все есть только до тех пор, пока кто-нибудь не решил это отнять, — пожевал губами Мендель Гемизе. — Завтра я жду вас ровно в восемь на Кафедральной площади возле часов. С этого часа вы — мой ученик.

— А если отдел кадров откажет?

— Оставьте это мне.

Гец проработал ремонтником лифтов всего с полгода. Потом его восстановили на работе, признав всю историю ошибкой. За него хлопотали и Слава, и Алдона, и даже ее брат. За это время умер Иосиф Сталин и начались перемены. К лучшему или к худшему, никто не знал, и только карты показывали «без перемен».

В тот день, когда Любовь рыдала вначале мыльными, а потом и подлинными слезами на школьной сцене, Мали снова разложила свои карты и, к своему удивлению, убедилась, что расклад остался неизменным.

— Черт-те что, — сказала Мали Ведьме, — эту колоду словно заморозили. И Головлевы тут точно ни при чем. А еще я думаю, что вскоре мы увидим Натали. Это карты обещают, но ничего хорошего все равно не сулят. Есть ли у тебя соображения по данному вопросу?