— Вот уж не думал, что ты придешь, — сказал маленький кривой человек.

— Почему же ты так не думал, Янкелевич? — насмешливо спросил Юцер.

— Разве тебя касаются еврейские дела?

— Смотря какие дела ты называешь еврейскими. Если еврейское дело — выкуп жуликов из тюрьмы, то этим я действительно не интересуюсь.

— На нас был навет.

— Двадцать восемь рулонов ткани и пятьсот банок сгущенки — это навет? Вы что, воровали, чтобы прокормить еврейский детский дом? Или тебе лично необходимы пятьсот банок сгущенки для поддержания здоровья?

— Не кричи так, могут услышать.

— Как по мне, пусть слышат.

— Странно, что ты не написал донос.

— Я и сам удивляюсь.

Детей у костра не было. Любовь оказалась единственным ребенком, которого привели в гетто. На камне у костра сидела мадам Званицер.

— Юцер, — сказала мадам Званицер, — нужно найти деньги.

— Много?

— Много. Еврейская девочка прижила бастарда и живет с ним в подвале, рядом с гнилой капустой.

— Тянет на пятьдесят рублей, — сказал Юцер и полез за кошельком.

Когда-то он работал на старого Званицера. Мануфактуры Званицера — это же было имя! А теперь новая власть лезла вон из кожи, чтобы построить мануфактурный завод. Зачем же было вывозить старика на Лену? Его молодой жене повезло. Она была на заседании всемирного ОРТа, когда это случилось. Юцер не знал, как и когда мадам Званицер вернулась из Парижа, где она скрывалась все это время и чем занималась. Однако благотворительность осталась для нее привычкой.

«Надо будет сказать Мали, чтобы звала Асю Званицер в гости, — подумал Юцер. — Хорошие люди на улице не валяются».

Мали ушла в гетто раньше. У костра ее не было.

— Видели мою жену? — спросил он у мадам Званицер.

— Видела. Они ушли вон туда.

— Можно оставить при вас мою дочь?

— Разумеется, можно. Очаровательный ребенок. Тебе повезло, Юцер.

— Мне повезло, — мурлыкал под нос Юцер, оглядывая темные проходы между развалинами домов, — мне чертовски повезло…

Люди подходили к костру, переговаривались на идиш, приносили какие-то вещи, складывали их у ног мадам Званицер. Иногда всхлипывали, иногда смеялись. Мадам Званицер всхлипывала и смеялась вместе с ними. Любови это надоело. Она отошла подальше и оглянулась. Мадам Званицер рассматривала альбом с обгоревшей обложкой. Любовь отошла еще немножко и снова оглянулась. Мадам Званицер подозвала к себе какую-то тетеньку, и они стали рассматривать альбом вместе. Любовь отошла совсем далеко и опять оглянулась. Теперь вокруг мадам Званицер стояло несколько тетенек, и все они рассматривали альбом. Любовь повернулась и пошла себе по тому, что когда-то было улицей.

Под ногами то тут, то там проступала брусчатка. Света еще хватало, чтобы ее разглядеть. Местами брусчатку накрывали щебенка и пыль. Любовь обходила завалы, перепрыгивая с кирпича на кирпич. Кирпичи качались под ногами. Неожиданно перед ней появилась ступенька. Любовь залезла на нее и посмотрела вверх. Она была на лестнице, но лестница никуда не вела. Ступеньки шли вверх, а потом обрывались. Любовь залезла на вторую ступеньку, потом на третью и на четвертую. Лестница начала качаться. Любовь попробовала слезть на третью ступеньку. Лестница закачалась сильнее. Любовь описалась и разрыдалась. Лестница начала сползать вниз. И вдруг остановилась.

— Дзецко! — услыхала Любовь. Голос шел сверху. Она оглянулась. Над лестницей торчала голова старухи.

— Спускайся поволе, — велела голова. — Я держу лестницу. Спускайся помалу.

Любовь перевернулась на живот и осторожно спустила ноги.

— Так, так… — одобрительно кивнула старуха.

Когда Любовь слезла с последней ступеньки, старуха велела ей отойти влево. Любовь сделала шаг, провалилась по колено в щебенку и пыль и опять заревела.

— Не плакай. Плакать будем потом. Ходь далей. Ходь.

Любовь вытащила ногу, поставила ее на черный кирпич, подскользнулась и упала.

— Не плакай, не плакай, — убеждала ее старуха, — катись далей. Не вставай, катись.

Любовь не поняла, что ей надо делать, приподнялась и вправду покатилась. Ее понес поток щебенки. А справа, оттуда, где располагалась лестница, раздался грохот, и пыли стало много больше.

Любовь лежала в груде щебня и пыли, закрыв уши руками. Сильные руки подняли ее и прижали к чему-то мягкому, шершавому и теплому. Несколько минут она не шевелилась. Потом подняла голову и снова увидела над собой голову старухи, завернутую в большую серую пуховую шаль. До земли было далеко. Старуха оказалась высокой.

— Кто ты? — спросила Любовь.

— Меня зовут Миля. Твое счастье, что я тобе увидала, — ответила старуха. — Чего ты на ту лестницу полезла? Ледве я ее удержала. Где твои родзице?

Любовь не ответила.

— Кто твой татусь?

Любовь сглотнула сопли.

Старуха подняла голову и прислушалась. Пространство было пронизано негромкими голосами. Осторожно ступая, старуха полезла куда-то вверх. Шли недолго, но, судя по тяжелому дыханию старухи, дорога была крутой. Наконец, старуха остановилась. Спустила Любовь на землю, отряхнула ее пальтишко и крепко прижала девочку за плечи к своему костлявому бедру. Они стояли на груде развалин, высоко. Над ними располагались тонкий месяц и несколько звезд. А внизу взблескивали огоньки. Огоньки двигались в разных направлениях. Внизу слева был виден большой неподвижный огонь.

— Костер жгуть, — бурчала старуха. — Что деется? Кто енти?

— Я хочу к папе, — произнесла Любовь нечетко.

— А кто твой татусь?

— Ю-ю-цер.

— Юцер… Озябло, дзецко?

Старуха размотала шаль, запеленала в нее на Любовь. Сразу стало тепло.

— Ну, пойдем до папки.

Не успели они приблизиться к костру, как разные люди начали хватать Любовь за руку и тащить за собой. Старуха спокойно разжимала их руки, а ручку Любови из своей руки не выпускала.

— Что пристали к дзецку? Перепужаете малое. Сами дойдем.

От костра уже бежала к ним перепуганная Мали.

Старуха отпустила Любовь, даже слегка подтолкнула ее. Но Мали застыла, растопырив руки. Девочка прижалась к ее ноге и с удивлением глядела вверх на руки матери, не желавшие опуститься и сжаться вокруг нашедшейся дочки.

— Ведьма? — тихонько спросила Мали. Глаза ее были широко распахнуты и выражали ужас.

Любовь закрыла глазки, сказала «ой!» и сильнее прижалась к материнскому бедру.

— Чего спужалась? — спросила старуха. Улыбаться она, видно, не умела.

— Откуда ты?

— А с того света. Пришла посмотреть, как вы тут живете, — спокойно ответила старуха. — За дитем не следишь. Она чуть не пропала. Хорошо, я там оказалась. Сон мне был беспокойный. Решила выйти из своей норы, посмотреть. Гляжу, дитя на лестнице качается, а лестница кулится, кулится, вот-вот упадет.

— Что ты тут делаешь?

— Живу.

— В этих развалинах?

— В других беспокойнее.

— Ведьма, гетто собираются сносить. Завтра придут бульдозеры.

— От как? Тады плохо мое дело.

— Приходи жить к нам. За ребенком нужен уход. И хозяйством нужно заняться. От меня немного проку.

— Уж это точно. Все пригорает, небось? Сколько ты мне скаврод перепортила, это не сосчитать.

— Придешь, Ведьма?

— А сейчас и пойду. Дите надо домой нести, оно опысалось.

— Мали! — крикнула от костра мадам Званицер, — поглядите, что там случилось с Софией.

Мали повернула голову. На горе битого кирпича стояла София и прижимала к груди небольшую коробочку. Другой рукой она била по темноте и что-то при этом кричала. Голова Софии была откинута, волосы стояли дыбом. С ней явно что-то стряслось.

— Что она там нашла? — испуганно спросила Мали.

— Трупик младенца Ханки Менакер, — спокойно ответила Ведьма.

— Откуда ты знаешь?

— А я тут усе знаю. Младенчика того я принимала, я и задусила. Ханка того требовала. Акция была. А потом Ханка на себя руки наложила.

— Ты была в гетто в войну? Что ты тут делала?

— Помогала. Приносила, уносила, роды принимала. Я много детей отсюда унесла. А Ханка не захотела. Сироте, сказала, нет жисти. Ладно. Забирай свое дитя и пошли. За пани Софией присмотрють. Домой к ней сбегаешь. Ей теперь долго не спать. И добре, что это место зароють. Злое место, добра на ем никогда не будеть.