— Что такое, мессир Ржавый Хер? Вы как будто утратили прыть. Досадно! Я пригласила бы вас к ужину, да боюсь, состарюсь прежде чем вы соизволите явиться!
Голем не умел говорить, как, верно, не умел и понимать смысла сказанных слов. Все, что у него было, это стальное упорство, с которым он двигался вперед. И этого упорства в нем было на семерых.
Хер с ним. Надо убираться отсюда. После такого погрома, что они учинили в благопристойном Верхнем Миттельштадте очень скоро все окрестные перекрестки окажутся перекрыты кордонами стражи, а улицы заполонят толпы зевак. Прочь, прочь отсюда, пока чертова самонадеянность не сыграла с ней еще какую-нибудь скверную шутку. Этот вечер и так выдался для сестрицы Барби богатым на события.
Отвесив голему шутовской поклон, Барбаросса бесцеремонно швырнула банку с гомункулом обратно в мешок, развернулась, и бросилась прочь.
Она пробежала четыре квартала. Потом еще два — сменив направление. И еще три после этого, в противоположную сторону. Броккен, херова проклятая гора, мечтавшая погубить ее, теперь благоволила ей, милостиво позволяя укрыться от преследования и погони. Стоило ей миновать границу Верхнего Миттельштадта с его распроклятыми фонарями и широкими улицами, как она ощутила себя в родной стихии.
Память, точно много раз читанная книга, привычно открывающаяся на нужных страницах, услужливо подсказывала ей тайные ходы в каменном чреве Броккенбурга, узкие щели и темные переулки, двужильные ноги, истрепавшиеся было за время ее суматошного бегства, налились новой силой, гудящей и горячей. Беспрестанно меняя направление, рыская, точно мушкетная пуля, угодившая в податливое мясо, она отмахала по меньшей мере четверть мейле[3], прежде чем позволила себе остановиться и по-настоящему перевести дух.
Славное приключение. Даже перейдя с бега на шаг, убедившись в том, что по ее следам не катится, улюлюкая и размахивая фонарями, погоня, она ощущала, как потряхивает внутренности — высвобожденный из крови огонь неохотно испарялся, оставляя на коже липкую слизь из адреналина и пота.
Справилась. Ушла. Ускользнула.
Ах, дьявол, если эта история в самом деле станет достоянием всеобщих ушей, она будет купаться в славе еще по меньшей мере месяц. В сытном и благополучном Верхнем Миттельштадте не так-то часто случаются громкие события, но ей удалось разворошить чертов улей так, как этого не удавалось, кажется, даже Панди. Древний голем, вздумавший учинить погром! По меньшей мере дюжина уничтоженных аутовагенов! До пизды выбитых витрин, вывороченных с корнем фонарных столбов, растоптанных прохожих… Ах Дьявол, весь Броккенбург будет трепаться об этом случае. Не удивительно, если из Магдебурга даже заявятся на шум писаки из «Бильд», чтобы расписать происшествие во всех доступных им красках.
Конечно, в газете этот случай подадут куда иначе. Напишут про настоящее побоище, разразившееся на улицах города, об отважных броккенбургских магах, грудью защищавших горожан, о буйстве адских энергий и ужасающих видениях… Газетные писаки тоже зарабатывают на свой кусок хлеба. Едва ли за всем этим погромом хоть одна живая душа вспомнит про улепетывающую ведьму с мешком за спиной, а даже если и вспомнит, господин ректор Ауген-нах-Аузен наверняка не поскупится на серебро, чтобы замять это дело. Как и господин бургомистр Тоттерфиш. Хотя бы тут эта парочка, на дух не выносящая друг друга, сможет спеть дуэтом… Скорее всего, они заявят, что все это дерьмо сталось из-за шаловливого демона, ищущего развлечений, вселившегося в древний доспех. Или — что старый голем попросту выжил из ума, принявшись крушить все вокруг. Или… Плевать, подумала Барбаросса, с удовольствием взвешивая в руке мешок. Плевать на них и на всю их камарилью, которой она задала работы. Она жива, она сохранила добычу, она ускользнула — это все, что имеет сейчас значение…
Спохватившись, Барбаросса ощупала сама себя, чтобы убедиться, что в самом деле выбралась из этой передряги невредимой. Что не истекает кровью из какой-нибудь дыры, заработанной ненароком во время бегства, а все кости целы. В горячке боя тело часто делается нечувствительным, не замечая нанесенных ему ран, спасительное онемение защищает его от боли, но после боя каждая сраная дырка обязательно напомнит о себе. Как-то раз, схватившись с выводком «Дьявольских прелестниц», она получила кинжалом в бедро и потеряла добрый шоппен крови, прежде чем обнаружила это. Глупо будет истечь где-нибудь в переулке, уже оторвавшись от преследования, с драгоценной добычей в руках…
Нет, тело как будто бы не пострадало сколько-нибудь серьезным образом. Адские владыки уберегли ее от увечий. На лице адским огнем наливались свежие ссадины и царапины — отметины, оставленные ей на память шершавыми стенами Верхнего Миттельштадта, мимо которых она неслась — но… Барбаросса мрачно усмехнулась, ощупывая их. Как бы они не выглядели, едва ли им удастся причинить ее лицу хоть сколько-нибудь заметные повреждения. В месиве из старых шрамов они попросту затеряются, точно былинки в стогу сена.
Разве что рука… Барбаросса поморщилась, ощутив, что ее правая ладонь, ощупывавшая лицо, ощутимо саднит. Наверно, схватилась безотчетно во время бегства за какую-нибудь острую дрянь, торчащую из стены, или поймала десяток заноз, прикрывая голову от обломков — не тянет на серьезную рану, можно и потерпеть. Однако ладонь против ее ожиданий оказались чиста. По крайней мере, Барбаросса не обнаружила на ней ни крови, ни ссадин. Только кожа выглядела покрасневшей, точно она схватилась всей пятерней за раскаленную сковороду. Дьявол. Барбаросса плюнула на ладонь и осторожно потерла. Она не помнила, чтобы хваталась за что-то горячее во время бегства, но видно все-таки схватилась — просто память не соблаговолила оставить это ценное воспоминание в своей копилке. Ничего, ерунда. Если это ожог, она спросит у Котейшества немного мази, только и всего.
Кажется, гомункул зашевелился в своей банке, но плевать и на него. Главное, чтоб он держал свой маленький язычок, уже причинивший ей немало проблем, за зубами, а там уж все сладится самым скорым образом. Она притащит ублюдка с банкой Котейшеству, та соорудит зелье, отшибающее у гомункулов память — и дело в шляпе.
Котейшество… Барбаросса ухмыльнулась, вновь представив ее изумленное лицо. Вот кто будет счастлив по-настоящему. Может, даже засмеется, а смех Котейшества — лучшая награда за все то дерьмо, которым пичкает ее Броккенбург. Нет, конечно же сестрица Барби не так проста, чтобы вывалить истинную историю его обретения, она будет изводить Котти неизвестностью еще несколько недель, нарочно подкидывая ей дурацкие истории и наслаждаясь ее смущением.
Представляешь, иду по рынку, и вдруг среди груды спелых грюнбахских тыкв вдруг вижу этого красавца! Слепой идиот-хозяин вытащил его вместе с прочими плодами, не отличив на ощупь от тыкв, ну а я, не будь дура, предложила ему три крейцера и он…
Барбаросса вдруг ощутила стремительную волну тепла, идущую по улице, мягко ударившую ей в лицо. Мгновением позже в воздухе разлился сильнейший, до ломоты в висках, запах сирени, а стекла на верхних этажах задребезжали, но не в унисон, а в рваном ломбардском ритме[4], от которого у нее вдруг чудовищно завибрировали ногти, а во рту появился сладковатый привкус хлебной плесени.
Она успела выдохнуть и прижаться к стене, ощутив, как камень под пальцами покрывается тончайшей восковой пленкой, потом где-то над головой раздался оглушительный гусиный гогот, визг пилы, плач младенца и…
Демон плыл над городом мягкими упругими толчками — едва видимый силуэт в темнеющем небе, кажущийся то невесомым, то чудовищно тяжелым, таким, что под ним прогибается само небо. Он был… Он был… Она не смогла бы сказать, каким он был, потому что, правый и левый глаз, будто бы вздумав подшутить над ней, видели его по-разному, словно она одновременно видела двух демонов сразу. Изображения то пугающе наслаивались друг на друга, почти совмещаясь, то плыли раздельно, то пропадали вовсе. Он был…
