«Эта воровка похитила меня! Зовите стражу! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку!»
Барбаросса приблизила банку к лицу. На мгновение ей стало жутко — из колбы ей ухмыльнулось лицо, которое могло принадлежать лишь демону — бугрящаяся страшными шрамами кожа, искаженные черты, полные плещущей ярости глаза. Адское отродье, щерящее полную зубов пасть. Но это было не лицо гомункула — ее собственное лицо в отражении стекла. Лицо сестрицы Барби, ведьмы, которую когда-нибудь впишут в бесконечную летопись Броккенбурга.
— Слушай, ты, кусок коровьего дерьма… — процедила она, вперив взгляд в комок плоти, плавающий внутри банки, — Это было херовое решение — раскрыть свою маленькую пасть, чтобы позвать на помощь. Может быть, самое херовое решение в твоей недолгой жизни.
Темные глаза гомункула, лишенные век, не умели моргать. Но заглянув в них, Барбаросса ощутила желание разбить банку вдребезги вместе с ее драгоценным содержимым. Этот гомункул не был стар, его кожа не была покрыта язвами и растяжками, как у прочих его собратьев, проведших в банке несколько лет, скорее всего, срок его жизни исчерпывался несколькими месяцами, но его взгляд не был взглядом ребенка. Это был взгляд расчетливой и умной твари, пристально наблюдающей за ней через толстое стекло. Разумной человекоподобной рыбины с холодной кровью и темными, как застоявшаяся вода, глазами.
— Ты думал, херов голем спасет тебя и заберет обратно к папочке? А?
Гомункул молчал. Ему не требовалось напрягать голосовые связки, тем более, что связки эти не успели толком сформироваться, он мог говорить через магический эфир, как прочие гомункулы, колебания в котором необычайно тонко ощущаются всякой ведьмой. Но предпочитал хранить молчание.
Барбаросса оскалилась.
Ее тянуло выместить злость на этом ублюдке, но хрупкое стекло, которым они были разделены, делал его недосягаемым для ее злости, точно крепостная стена Кёнигштайна, отразившая сто сорок осад и штурмов за последние семьсот лет. Черт!
— Чего молчишь, плесень в банке? Делаешь вид, что не умеешь говорить? Хер там, я отлично слышала твой голосок, когда ты звал на помощь! Отвечай мне или, клянусь всеми демонами, рассажу твою чертову банку о стену!
Гомункул отвернулся от нее. Его иссохшие конечности обладали не большей силой, чем лягушачьи лапки, мышцы были лишь пучками сухожилий под тонкой полупрозрачной кожей, но в тесной банке он умел двигаться с удивительно сноровкой, отталкиваясь пальчиками от стекла. Барбаросса ощутила, как кровь в жилах, еще кипящая после погони, делается едкой, точно алкагест. Это сучье отродье не собиралось ей отвечать. Не собиралось удостаивать своим вниманием. Едва не погубило ее, а теперь отворачивалось, демонстрируя свою крохотную сморщенную задницу.
Барбаросса резко повернула банку так, чтобы гомункул вновь оказался к ней лицом.
— Слушай, ты… — прошипела она, — Не знаю, какая пизда вытолкнула тебя в этот блядский мир раньше срока, но черт меня дери, если я собираюсь…
Гомункул вновь отвернулся от нее. Этот выблядок нарочно испытывал ее терпение, не подозревая, как близко подобрался к пышущей огнем пропасти. Конечно, можно было просто сунуть его в мешок и…
Улица полна охранных чар, вспомнила Барбаросса. В Верхнем Миттельштадте они на каждом чертовом столбе, на каждом доме, даже на булыжниках в мостовой. Стоит мелкому выблядку еще раз подать голос в самый неудачный момент, как ей вновь придется улепетывать во весь дух, и в этот раз по ее следу будут мчаться стражники с мушкетами, а не дрянная старая развалина вроде Ржавого Хера.
— Слушай меня внимательно, кусок слизи, — тихо, но внушительно произнесла она, держа банку перед собой, — В следующий раз, когда в твоей паскудной головенке возникнет мысль вновь позвать на помощь, знай, что я услышу твой крик гораздо раньше, чем любой стражник или голем. Я ведьма и у меня чертовски хорошее чутье. Если хотя бы пискнешь, знаешь, что я сделаю?
Барбаросса потрясла банку, заставив маленькое тельце испуганно выпростать в стороны ручонки.
— Я подниму банку и так садану ей по мостовой, что она разобьется в хлам. Ты хочешь домой, к старому пидору? К тому моменту, когда тебя принесут туда, он сможет разве что намазать тебя на хлеб. Если прежде тебя не разорвут на части броккенбургские крысы! Как тебе такой вариант?
Гомункул промолчал, но Барбаросса отчетливо видела, как он сжался в комок. Точно попытался в обратном порядке пройти стадии развития плода, превратившись из несформированного младенца в крохотную горошину розовой плоти, помещающуюся внутри матки. Кажется, до него дошло, что сестрица Барби не расположена шутить.
Барбаросса погладила стекло пальцем.
— Будь хорошим мальчиком и держи ротик на замке. Иначе я сделаю с тобой такое, что твоя маменька, кем бы она ни была…
Барбаросса не успела закончить — груда обломков, под которой был похоронен голем, зашевелилась. Скрипнули, переворачиваясь, изувеченные остовы аутовагенов. Зашипели испаряющиеся кляксы меоноплазмы.
Какого хера?
Барбаросса резко обернулась, забыв про банку, которую все еще держала в руках.
Нет. Нет-нет-нет. Так бывает только в дурацких пьесах по три крейцера за билет. Когда антрепренёр, чтобы оживить заскучавшую публику, выпускает вдруг из-за кулис в третьем акте злодея, которого пронзили рапирой еще в первом. В реальной жизни так не бывает потому что…
Груда обломков затряслась и стала разваливаться, точно гора, одержимая сворой голодных демонов. Покатились прочь уцелевшие колеса, звеня рухнули искореженные радиаторные решетки. Тлеющее полотно прыснуло в стороны, источая едкий дым. Что-то в недрах руин хрустнуло, заскрежетало, треснуло…
Ржавый Хер выглядел так, будто уже побывал в Аду. И вернулся за ее, сестрицы Барби, душой.
Тяжелый бронированный корпус был покрыт глубокими вмятинами, шарниры работали с утробным скрежетом, отчего стальные лапы, способные разорвать пополам быка, двигались судорожными рывками. Его доспех, прежде безжизненно серый, как старый камень, загаженный пометом гарпий, цветом походил на обожженное железо, которое алхимик передержал в тигле. Массивная шарообразная голова-бикок тяжело ворочалась на плечах, забрало было вмято внутрь шлема, образуя подобие жуткого лика, сквозь развороченные дыры в котором можно было разглядеть ворочающееся марево из чар.
Нет, подумала Барбаросса, безотчетно пятясь. Только не это. Только не…
Голем двинулся к ней, разбрасывая обломки. Их разделяло не более десяти шритов[1] — ничтожное расстояние для его огромных лап, каждый шаг которых равнялся полудюжине ее собственных. Но сейчас это расстояние, которое он прежде покрыл бы за неполную секунду, расступилось, сделавшись огромным, точно воды Эфиопского моря для крохотной каракки Бехайма[2], двигающейся под измочаленными и рваными парусами.
Схватка, из которой он выбрался победителем, далась ему не без ущерба. Он двигался куда медленнее, чем прежде. Гораздо медленнее. Обгоревший доспех, местами вздыбившийся осколками броневых плит, стеснял его движения, сдерживая поступь, ноги двигались неловко, как у калеки, цепляя друг друга. Он тащился так медленно, что не обогнал бы и древнюю старуху.
Барбаросса ощутила, как распрямляются складки съежившейся было души. Ее грозный противник, способный смять своими лапищами дом, походил на стреноженного великана, все еще смертельно опасного, но беспомощного. И чертовски настойчивого. Получив подобные повреждения, любое существо, будь оно соткано из человеческой плоти или обжигающих чар Ада, оставило бы любые помыслы о преследовании. Но голем… Черт, его упрямству могли бы позавидовать многие демоны Преисподней. Искалеченный, с трудом передвигающий лапы, он двигался к ней, неумолимо и грузно, не замечая неудобств, не считая нужным мириться с обстоятельствами, не замечая ничего на свете кроме нее. Марево в его шлеме гудело, выплевывая сквозь дыры в забрале сухие оранжевые искры.
Отчаянно настойчивый кусок древнего железа, не способный понять, когда нужно сдаться. Барбаросса расхохоталась ему в лицо.
