Плевать.

Даже если оно оторвет ей руку до самого локтя — плевать.

Ржавый Хер летел на нее — крепость из серой стали, лязгающая и грохочущая как вырвавшийся из адских чертогов демон, исполненный ненавистью ко всему живому.

Барбаросса подняла бьющегося катцендрауга в высоко поднятой руке. Точно завоеванный в бою все еще сопротивляющийся трофей.

— Эй! — крикнула она во все горло, — Глядите, что у меня есть!

Сколько секунд осталось в ее распоряжении? Десять? Восемь? Она швырнула их, точно золотые монеты в грязь. Плевать. Или она спасется, совершив одну из самых дерзких и безумных выходок в истории Броккенбурга, или то, что от нее останется уже не сможет испытывать ни сожаления, ни страха.

— Глядите, суки! Ну!

На проезжей части улицы воцарился беспорядок. Аутовагены, еще недавно мчащиеся друг за другом, ловко лавирующие между неспешными телегами и чопорными фаэтонами, сбавили ход. Словно энергия Ада, придававшая им скорость, вдруг иссякла, а демоны, запертые в стальных коробках, перестали вращать шестерни и валы. Заскрежетали колеса, взрыкнули передачи, где-то раздался громкий треск лопающихся декоративных панелей и радиаторных решеток — сразу несколько экипажей, неуклюже дернувшись, соприкоснулись друг с другом.

Демоны внутри аутовагенов по какой-то, никому не известной причине, ненавидят котов. Визжащая и шипящая тварь, сжатая в руке Барбароссы давно уже не была котом, но глаза демонов устроены не так, как человеческие глаза. Для них эта тварь, без сомнения, была котом.

Зазвенело вышибленное чьим-то локтем стекло, закричали в разноголосицу голоса — раздосадованные возницы механических экипажей, вольготно расположившиеся внутри аутовагенов, обнаружили, что их чертовы телеги внезапно стали останавливаться, не слушая никаких приказов. Они увидели то, по сравнению с чем любые приказы перестали играть какую-то роль, хоть их хозяева еще не знали об этом.

Узкий как клинок багровый Порше резко остановился, точно его хозяин затянул все колодочные тормоза, корпус дрожал крупной дрожью, от которой звенели все заклепки в его корпусе. Развалюха-Цундапп взрыкнул, щелкая замками всех своих четырех дверей, ему вторили прочие, резко останавливающиеся и образовывающие затор на дороге, такой же основательный, как плотина Раппбоде, перекрывающая могучую реку Боде. Какой-то легкий прогулочный шарабан, выкрашенный в легкомысленный зеленый цвет, вдруг разразился серией визгливых шакальих криков. Сзади ему вторила свора демонов из свиты монсеньора Опеля, запертых внутри потрепанного, с отбитыми углами, кузова.

В другое время Барбаросса была бы горда собой. Остановить движение по всей улице, да не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте — этого трюка было бы достаточно, чтобы заставить весь университет говорить о себе добрых полдня. А вот достаточно ли этого для того, чтобы спасти ее и без того подпаленную шкуру — знает только Ад…

Не ощущая боли в ободранной руке, зарычав от ярости, она швырнула извивающегося катцендрауга в несущегося на нее голема.

Это был крохотный и легкий снаряд, совсем не похожий на те пушечные ядра, для противостояния которым отливалась его броня. Он не причинил бы вреда его пластинам даже если бы Барбаросса метнула его со стократ большей силой. Но в этом и не было нужды.

Тварь, отчаянно полосуя когтями воздух, почти беззвучно врезалась в бочкообразную бронированную грудь, разве что негромко хрустнули кости. Барбаросса никогда не считала себя толковым игроком в штандер или ла-суль, очень уж редко ей приходилось держать в руке мяч, но бросок и верно был что надо. Короткий, стремительный, в яблочко.

Этот удар ни на миг не остановил несущегося голема, стальную глыбу, не заставил его даже сбиться с шага. Но эффект возымел сверх всяких ожиданий. Едва только катцендрауг взмыл в воздух, замершие аутовагены, дрожащие точно борзые перед началом охоты, истошно взвыли. Стянутые сильнейшими чарами, стреноженные, подчиненные чужой воле, они, как и все создания Ада, не были властны над своими инстинктами. А инстинкты повелевали им сейчас только одно.

Поймать. Разорвать.

Первым среагировал четырехдверный «Цундапп», старая семейная развалюха. Может, он и выглядел дряхлым ничтожеством на фоне холеных «Порше» и мощных «Манов», но правду, должно быть, говорят те, кто утверждает, что за самой невзрачной внешностью подчас укрываются самые отчаянные страсти. Демоны, запертые в его кузове, изнывали от голода, который не могли утолить, и ярости, которую бессильны были выплеснуть. Возбужденные, воющие, неистово царапающие свою темницу, сейчас они набросились бы на самого Люцифера, не то что на старого дряхлого голема.

«Цундап» перевалил через бордюр, отделяющий проезжую часть от тротуара, с такой легкостью, будто это была лишь проведенная мелом черта. Рыкнул, выплюнув из старых прохудившихся труб сизые дымные сполохи, заскрежетали по мостовой колеса, обдирая каучуковые покрышки, закричал что-то с досадой водитель, отчаянно орудующий своими рычагами, еще не осознавший, что утратил управление над своим экипажем и все его мольбы, просьбы и проклятия более не будут услышаны, а потом…

Их столкновение не было оглушительным, как ей представлялось. Скорее, это походило на треск пустой бочки, которую столкнули с крыши. Хрустнули, сминаясь, борта, зазвенели переломанные валы, вышибленные из кузова и волочащиеся по земле, точно оголившиеся кости, мелодично и жутко запели стеклянные бусины, барабанящие по брусчатке. По-женски тонко закричал проткнутый рычагами водитель, ворочающийся внутри смятого треснувшего гроба, который еще недавно был его персональным экипажем.

Ржавый Хер был стар, примитивно устроен и не отличался большим умом. Едва ли он воспринял врезавшийся в него аутоваген в качестве противника или угрозы. Скорее, как досадную, вставшую на пути, преграду. Чертовски большую преграду, куда больше встречавшихся ему прежде бочек и скамеек, но и только. А с преградами он церемониться не привык.

Тяжелые стальные лапы, укрытые латными наплечниками, поднялись и опустились, рухнув на переднюю часть экипажа точно пара исполинских молотов, разбив и вмяв ее в землю, отчего передние колеса разлетелись в труху, а задние взмыли высоко над землей, все еще продолжая вращаться. Человек, запертый внутри обезумевшего экипажа, попытался было выбраться наружу, но мог лишь трепыхаться, нанизанный, как на ландскнехтские пики, на рычаги управления. А потом уже было поздно — сдавленный со всех сторон железом и деревом, он сделался частью своего экипажа — вяло агонизирующей раздавленной частью.

Катцендрауг истошно взвыл. Он не упал на землю, как ожидала Барбаросса, несмотря на то, что его когти были бессильны зацепиться за сталь, вместо этого он, немыслимо извернувшись, впился в смотровые отверстия на забрале голема, повиснув на шлеме комком грязно-серой ветоши. Живучее отродье, подумала Барбаросса, вжимаясь спиной в камень, прямо как сама сестрица Барби…

Ржавый Хер поднял свои тяжелые лапы и резко опустил их еще раз, на развороченный, чадящий дымом и наполовину смятый корпус «Цундаппа». От страшного удара остов экипажа треснул, переламываясь пополам, закаленная сталь взвыла человеческим голосом, уступая чудовищному давлению, сворачиваясь кружевами. Куда дольше сопротивлялась бронзовая колба, укрытая в специальной нише внутри кузова. Испещренная бесчисленным множеством сигилов и завитушками чар, она скрежетала под лапами голема, медленно сминаясь, пока не лопнула с оглушительным грохотом, исторгнув из себя клубы сернистого дыма, в недрах которого таяли, поедая сами себя, протуберанцы из кипящей меоноплазмы. Это были сгустки ярости, способные испепелить, сожрать, раздавить — но ярости бессильной, быстро рассеивающейся. Как бы ни были злы демоны, двигавшие «Цундапп», их злость не могла защитить их от страшного холода, против которому они, дети Преисподней, были бессильны сопротивляться, меоноплазма, из которой состояли их тела, быстро таяла, распадаясь на глазах.

Разделавшись с «Цундаппом», Ржавый Хер небрежно отшвырнул от себя его искалеченный остов, тяжело водя огромной стальной головой в поисках Барбароссы. Потратив несколько секунд на ликвидацию внезапно возникшего препятствия, он собирался возобновить погоню, пытаясь сообразить, не слишком ли припозднился. Чертов голем. Не наделенный ни душой, ни сознанием примитивный механизм, отчаянно настойчивый и упорный — как все примитивные механизмы. Визжащий и шипящий катцендрауг, вцепившийся в его забрало, кажется, не причинял ему ни малейших неудобств.