Гомункул не спал. Приникнув к боку банки уродливыми тонкими ручонками, он с интересом изучал Барбароссу сквозь толстое мутное стекло. Голова, похожая на большой разбухший корнеплод, тяжело покачивалась на съежившемся сухом торсе, выпученные по-рыбьи глаза внимательно взирали на нее через толщу колышущейся жидкости. Внимательно и… Насмешливо? Вздор. Барбаросса стиснула зубы. Даже если этот шлюхин выкидыш, напитанный жалкой крохой магических чар, сознает происходящее, он совершенно точно не умеет ухмыляться — у гомункулов нет развитых мимических мышц. Просто иллюзия, конечно, вызванная натяжением кожи на его лице, да еще неверным светом, но…

На миг ей захотелось хорошенько размахнуться и садануть банку прямо об пол. Гомункулы славно взрываются, это она уже выяснила, а их раковины чертовски хрупки. Да, это отродье определенно расхочет улыбаться, превратившись в ком растерзанного влажного мяса на полу. Но…

Может, сестрица Барби никогда не отличалась великим умом, прилежанием или порядочностью, но у нее было то, что заслужило ей определенную репутацию в этом блядском городе. И помогло протянуть здесь три с половиной года. Ее адское упрямство, с которым не смогли бы совладать сорок легионов демонов. Упрямство, против которого была бессильна даже Панди.

— Во имя герцога Абигора… — пробормотала она, — Владыка, дай мне сил и разума…

Барбаросса сунула банку с гомункулом в мешок из-под муки и сразу ощутила облегчение. Гул адских энергий, пульсирующих в гостиной, не стал тише, но ей определенно сделалось лучше, едва только она убрала уродца с глаз долой. Его внимательный и насмешливый взгляд определенно действовал ей на нервы не меньше чертовых сигилов, рассыпанных вокруг.

Блядская головоломка. Сейчас она соберется с мыслями и…

Соображай, дырень! Соображай, пока не ощутила запах своего собственного горелого жира!..

Барбаросса ощутила, что теряет дыхание. Что сердце колотится все быстрее, разгоняя по телу вместо крови едкую сернистую жижу. Что глазные яблоки в глазницах ощутимо потеплели и скоро, должно быть, истекут горячим жидким воском на щеки, если она продолжит пялиться на адские сигилы, в таком множестве разбросанные вокруг и…

За зловещим гулом адских энергий, пульсирующих вокруг нее, этот новый звук был едва слышен, но Барбаросса распознала его, ощутив, как ее бока, и так тяжело поднимающиеся, как у подыхающей лошади, окатило липкой испариной.

Скрип. Не скрип старых пружин, поняла она мгновенно, куда более резкий и сильный. Такой скрип могут издать только скудно смазанные дверные петли. А значит… Херов старикашка, не до конца разложившийся в своей опочивальне, проснулся и решил вылезти наружу, проверить, что за переполох поднялся в его уютной норке. Наверняка блядские чары, поймавшие ее в ловушку, известили его каким-то хитрым сигналом, подняв с постели. Ах, дьявол. Кажется, в ее распоряжении еще меньше времени, чем она думала. Совсем мало времени.

Скрип. Скрип. Скрип. Скрип.

Половицы над ее головой скрипели не сами по себе, как это иногда бывает с сухими досками в старых домах, их приминали чьи-то ноги. Судя по тому, какими шоркающими и неритмичными были шаги, ноги эти были слабыми и подламывающимися, но чертовски упорными. Скрип, сестрица Барби, говорили они. Мы идем к тебе. И скоро твои косточки заскрипят точно так же, как половицы под нами. Скрип-скрип!

Ах, сука. Хозяин этого блядского домика, полного замаскированных ловушек, явно не был двухсотфунтовым здоровяком-гренадиром, напротив, судя по шаркающим слабым шагам, ссохшимся старикашкой с дрожащими от подагры ногами. Вот только этот ветхий старичок, немощный как кусок мышиного дерьма, уже торопился вниз, чтоб поприветствовать гостью и засвидетельствовать ей свое почтение. Наверняка, уже при пистолете с дымящимся запальным шнуром…

Барбаросса затравленно оглянулась.

Бежать. Все ее скулящие инстинкты твердили о том, что надо брать пизду в кулак и смываться отсюда. Немедля, сейчас. Старик явно спускается не для того, чтобы поиграть с ней в шарады. Даже если его трясущиеся руки, не годные даже для того, чтобы подрочить себе, не совладают с пистолетом, каким-то чудом не превратив ее голову в рассыпавшийся по плечам студень, грохот выстрела обязательно привлечет прохожих, а те мгновенно свистнут стражу — опомниться не успеешь. И дыба господина Тоттерфиша едва ли покажется тебе милосерднее, чем прикосновение адских лезвий…

Скрип. Скрип. Скрип.

Старикашка преодолел уже половину своего пути до лестницы и, верно, вот-вот пожалует вниз.

Скрип-скрип, сестрица Барби! Скрип-скрип!

Слюна сделалась горькой, как настойка полыни.

Бежать. Нет времени разбираться в устройстве ловушки, в которую она угодила. Нет времени соображать, что за херня творится вокруг нее. Про сестрицу Барби многое болтали в Броккенбурге, иные ее грешки давно сделались достоянием молвы, но ни одна душа, живая или мертвая, не сможет сказать, что сестрица Барби издохла, покорно дожидаясь своей участи, точно дряхлая кобыла на скотобойне.

Барбаросса осторожно шевельнулась, проведя рукой по воздуху. Воздух был теплым и дрожал под пальцами, но не обжег их. Не отрезал невидимой струной. Не превратил в свинцовые слитки или еще какую-нибудь дрянь. Ловушка, расправившая вокруг нее гудящие струны, как будто бы не держала ее. Огромная, запутанная, чертовски сложная, может, она и не успеет сработать, если она попытается сбежать. Если броситься со всех ног к выходу, она сможет покрыть всю гостиную в четыре шага, а на шестом — выскочить прочь из чертового домишки…

Ведьмы никогда не совершают поспешных поступков — этому ее учила Котейшество.

Разбойницы никогда не действуют неосмотрительно, уповая на удачу — этому ее учила Панди.

Дохлых соплячек скидывают поутру в крепостной ров — этому ее учил Броккенбург.

— Герцог Абигор, владыка моей души… — прошептала она, сгибая немного ноги, чтоб проще было оттолкнуться, — Тебе не было угодно наделить меня мозгами, ты дал мне только силу и упрямство. Если я сдохну, прими мою душу и сотвори с ней что положено, шкуру же можешь пустить на половик!..

Закинув мешок с гомункулом за спину, Барбаросса одним ударом ноги отшвырнула в сторону стоящий на пути стол и бросилась прочь, к выходу.

Она выскочила. Живая и целая, если не считать полудюжины заноз, которые она поймала предплечьем, врезавшись в дверной косяк, да отбитого колена. Но выскочила. Невидимые жилы чар не превратились в бритвенно-острые струны, напротив, почти беззвучно рвались на ее пути, точно тончайшие шелковые нити.

Прихожую она проскочила в несколько шагов, задержав дыхание, как пловец, на тот случай, если воздух вдруг превратится в иприт или сделается раскаленным. Нельзя было исключать, что ловушка действует именно таким образом. Как и того, что пол внезапно откусит ей ноги до самых колен или входная дверь превратится в гильотину или…

Она выскочила.

Ударила плечом в дверь и вывалилась наружу, лишь тогда позволив себе вдохнуть. Воздух Верхнего Миттельштадта на вкус оказался слаще и гуще самой изысканной мадеры, что ей приходилось пить. Жива. Руки-ноги на месте, шкура не шкворчит от жара, медленно сползая с нее клочьями, а глаза как будто все еще на прежнем месте. Только чудовищно звенит в груди — это от напряжения, должно быть, эти жалкие несколько шагов она пролетела с такой скоростью, что едва не сожгла себе сухожилия…

Инстинкты требовали от нее броситься прочь и нестись во весь дух до тех пор, пока воздух в легких не превратится в клочья колючей шерсти, до тех, пока чертов домик не скроется вдали, съеденный сумерками Броккенбурга. Но этого она им позволять не собиралась.

Это Верхний Миттельштадт, черт возьми. Не смрадные низовья, в которых ты привыкла промышлять. И стражники здесь носят на плечах самые настоящие мушкеты, а не глиняные фаллосы, которыми ублажают себя школярки в университетском дортуаре. Стоит ей привлечь к своей персоне немного больше внимания, чем следует, и бегство закончится даже не начавшись.