Инстинкт едва было не потащил Барбароссу к дверям, точно необъезженный жеребец. Ей стоило большого труда обуздать его, заставить себя примерзнуть к полу. Если старикашка в самом деле проснется и сунется вниз, чтобы проверить свое хозяйство, что ж, Ад сожрет его истлевшую душонку легче, чем пшеничное зерно.
Барбаросса улыбнулась в полумраке, позволив пальцам ласково коснуться обводов «Скромницы». Она не станет идти наверх, напротив, затаится у самой лестницы, ожидая, пока дряхлый хозяин не преодолеет половину ступеней. А потом… Кости у него, должно быть, хрупкие как у цыпленка. Достаточно одного хорошего удара в переносицу, чтобы они негромко хрустнули, раздавив свое содержимое. Она нанесет этот удар ловко и быстро, так быстро, что он даже сообразить не успеет, что произошло. Просто ощутит внезапное головокружения, но не успеет понять, отчего это его старые ноги внезапно подломились, не сделав очередной шаг. И крикнуть тоже не успеет. Когда он разомкнет глаза, то увидит вокруг себя кипящие моря и страшные чертоги Геенны Огненной.
Это не будет жестокостью, подумала Барбаросса, только лишь милосердием.
Я подарю ему быструю и безболезненную смерть, которую он наверняка сам не единожды призывал, ворочаясь бессонной ночью в своей кровати, доживая свой никчемный век. Черт, может, это будет не героическая славная смерть, заслуживающая миннезанга, но даже на такую едва ли вправе рассчитывать люди его ремесла, пропахшего порохом и несвежим мясом.
Барбаросса аккуратно встала возле лестницы, позволив «Скромнице» мягко нанизаться ей на пальцы. Один быстрый легкий удар. Да, для него так будет лучше. Не будет ни смертного одра, зловонного, заляпанного дешевым вином и мочой, ни орды жадных отпрысков, толпящихся у изголовья, чтобы стянуть старикашкины ордена, ни жестоких лекарей, терзающих его дряблую немощную плоть ланцетами, чтобы выжать еще немного застоявшейся вязкой крови…
Кровать наверху снова заскрипела, протяжно и задумчиво.
Вес «Скромницы» был знаком Барбароссе лучше, чем аптекарю — вес его излюбленной гирьки, но этот миг та вдруг показалась тяжелее на две или три унции. Так ли она уверена в том, что слаб? Да, Бригелла утверждала, что он стар, но это еще не означало, что беспомощен. Всем известно, вояки — опасный, непредсказуемый народ, даже те из них, кто давно оставил службу. Это тебе не вышедшие на покой краснодеревщики или зеленщики. Опаленные за время службы порохом и адским огнем, отведавшие на вкус смертоносные газы вперемешку с дымом сожжённых городов, заработавшие медали на грудь и заряд шрапнели в живот, они частенько сохраняют боевой норов даже после того, как вешают шпоры на стенку.
Старые солдаты неохотно уходят на покой.
Лихие рейтары, рвущиеся на своих закованных в броню конях на вражеский строй с пистолетами в руках, чтобы совершить свой самоубийственный и дерзкий караколь[9]. Отчаянные мушкетеры, палящие даже тогда, когда обожженные пальцы прилипают к раскаленным стволам их орудий. Нерушимые как скалы, пикинеры, готовые стоять насмерть даже под льющимся с небес адским огнем, насаживая на свои вертела человеческие и лошадиные тела. Дьявольски отважные гренадеры, шагающие прямиком в пекло, сотрясающие устои мироздания грохотом своих пороховых гранат…
Что, если ветхий хозяин гомункула из числа ветеранов? Барбаросса нахмурилась, баюкая «Скромницу» на ладони. В этом случае он может быть совсем не так беспомощен, даже если выглядит сущей развалиной. Войны, ведущиеся меж адских владык, обыкновенно оставляют после себя не так-то много людей, которых можно было бы считать ветеранами. Слабая человеческая плоть чаще всего превращается в прах или сползает с костей под действием смертоносных энергий Ада. Или же, подчиненная зловещим трансформациям, превращается в нечто совсем иное, приобретая совсем не человеческие черты. Но если уж выживает…
Интересно, какую войну этот дряхлый старикашка мог застать? Подумав об этом, Барбаросса едва не фыркнула. Черт, любую из числа тех, что грохотали за последние три с половиной сотни лет, от самого Оффентурена!
Первый Холленкриг восемнадцатого года, распахавший исполинские траншеи от Соммы до Парижа, такие глубокие и страшные, что даже сейчас, много лет спустя, из них сочится ядовитый гной, а в земле копошатся твари, которые когда-то, должно быть, были людьми, но срослись со своими доспехами, превратившись в огромных насекомых с панцирями из ржавых кирас.
Второй Холленкриг, грянувший через двадцать лет после него, обрушивший Лондон и Ковентри в булькающие недра земли, оставивший на месте Царицына один только дюймовый слой пепла, превративший Варшаву в исполинское озеро прозрачной слизи.
А ведь была еще страшная война Судного Дня на востоке, оставившая на месте Мертвого моря кратер глубиной в две мейле[10], на дне которого до сих пор ворочается и страшно кричит что-то огромное, тщетно пытающееся выбраться. Была еще Шестидневная война, после которой Иерусалим превратился в одну исполинскую крепость из стекла и человеческого мяса, внутри которой обитают гигантские железные осы. Еще была Корейская война и полдюжины африканских с разными чудными названиями, и Испанская и Мадагаскарская и…
Нет смысла и пытаться перечислить. Едва только владыка Белиал, явив свою милость, принял под свой протекторат германские земли триста с лишним лет назад, войны бушевали так часто и обильно, что иногда Барбароссе даже казалось, что названия им дают только по той причине, чтобы хоть как-то отличать одну от другой, в противном случае те давно завязались бы в одну исполинскую, пульсирующую отравленной кровью, раковую опухоль.
Война для адских владык была не искусством или ремеслом, как для старых королей, управлявших миром до Оффентурена, всех этих коронованных ничтожеств, мнящих, будто наделены хоть какой-то властью. И даже не наукой или развлечением сродни охоте. Война была их страстью. Единственной страстью, горящей неутолимо и существующей дольше, чем существуют звезды. Каждый жалкий лоскут земли, перепаханный огнем и сталью, трижды отравленный, сожженный и превращенный в прах, служил картой в их древней игре, игре, в которую они, существа обладавшие немыслимым для человека могуществом, играли с рассвета времен — и в которую они будут играть до того момента, пока все сущее в конце концов не окажется сожжено, превращенное в развеянный в пустоте серый пепел.
Правила этой игры были слишком сложны для смертного. Иногда адские владыки бились каждый сам за себя, отчаянно пытаясь оторвать от владений соперника хотя бы лоскут. Иногда сходились в нечестивые альянсы, столь запутанные и хитро устроенные, что были созданы, казалось, лишь для того, чтобы быть разрушенными, породив еще более причудливые дьявольские союзы. Иногда Белиал объединялся со Столасом, чтобы сокрушить своих неуязвимых собратьев — и тогда горы целиком уходили в булькающие недра земли, а моря превращались в лужи зловонной слизи. Иногда вынужден был заключить пакт с Белетом — и тогда земля и все живое на сотни мейле вокруг превращалось в жирный серый тлен, рассыпающийся под пальцами. Иногда, когда дело было особенно скверно, обращался за помощью к Гаапу — и тогда из гниющих лесов выходили существа, бывшие прежде зверьми, но сделавшиеся страшнее демонов из Ада.
Ни одна из договоренностей не существовала дольше, чем горит свеча. Пакты немедленно нарушались тотчас после заключения, альянсы рассыпались гнилостным тленом, конкордаты и меморандумы неизбежно оборачивались невероятными по сложности сплетения узорами из лжи, а тайные протоколы выбирались из чрев своих еще булькающих предшественников, чтобы сожрать их самих через мгновенье. Многие мелкие войны клокотали годами и даже десятилетиями, точно подземные пожары в угольных шахтах, почти не привлекая к себе внимания, размеренно перемалывая все новые и новые пополнения из людей и адских демонов. Но были и другие, куда как более страшные, случавшиеся тогда, когда четверо верховных адских владык — Белиал, Гаап, Белет и Столас — принимались по-новому делить доставшиеся им паи, вновь и вновь перекраивая земную твердь и оставляя на ней страшные рубцы.
