Пояс платья Кузины скреплял аграф из слоновьей кости и бирюзы. Изящный, безукоризненно подобранный в тон пламенеющему бархату платья, он мог выглядеть искусной безделушкой ценой в пару талеров. Но если Кузине вздумается отщипнуть его от платья и бросить в ее сторону, произнеся условное слово на демоническом наречии, как знать, не выскочит ли оттуда плотоядная тварь, изловленная в чертогах Ада, чертовски голодная и с таким остопизденительным количеством зубов, какого нет у всех обитателей Броккенбурга вместе взятых?
Серебряный медальон, похожий на крошечную луну, висящую между ее ключицами. Медальон, к которому Барбаросса прикоснулась бы только в толстых кожаных перчатках, чтобы не ошпарить пальцев. Он может быть обычной бижутерией, а может — сложно устроенным амулетом, способным превратить всякого, неосмотрительно близко подошедшего к его хозяйке, в щепотку жирного пепла, прилипшего к брусчатке.
Хорошенькие каффы[6], примостившиеся на аккуратных розовых ушках кузины, походили на парочку миниатюрных дельфинов, но даже их следовало принять в расчет и воспринимать в качестве оружия. Их внешняя поверхность имела лишь выгравированный в металле узор, но внутренняя легко могла скрывать глифы адского языка, складывающиеся в комбинацию смертоносных чар, в которых не разобралась бы даже Котешейство. И которые могли бы оторвать ей голову так же легко, как крошку от буханки свежего хлеба.
Кольца на ее изящных пальцах, брошки на ее платье, булавки в блошином дворце, этом блядском «фонтанже», который торчит у нее на голове… Все они могут таить в себе опасность, и такую, по сравнению с которой ее собственные кастеты покажутся не опаснее парочки грецких орехов в золоченой фольге. Черт! Барбаросса мысленно хмыкнула. Кузина способна выглядеть целомудренной крошкой, хлопать ресницами и даже мило краснеть, но под ее юбками может скрываться арсенал, равного которому нет у магдебургской гвардии. Даже крохотная горошина, сидящая в ее влагалище наподобие принцессы Альбертины[7] в ее розовом замке, может таить в себе сгусток адской энергии, способный превратить половину квартала в полыхающие угли, сплавив воедино дома и их обитателей.
Паутина, подумала Барбаросса. Эти бляди со всех сторон окружены невидимой паутиной с острейшими лезвиями и шипами. И то, что сами они передвигаются по ней с обманчивой легкостью, едва-едва приподнимая юбки, скользят, как паучихи, не делает ее менее смертоносной для прочих.
В прошлом году одну из их кодлы, Голубку, пытались пощипать девочки из «Самаэлевой Армии». Охеренно громкое название для ковена, которому не исполнилось и года, набитого тринадцатью малолетними суками, которые лишь недавно перестали пугаться тому, отчего их нижние штанишки перепачканы клюквенным соусом[8], зато научились прилежно точить свои ножи. Если бы Слепой Бог[9] в самом деле существовал, считала Барбаросса, он первым делом превратил бы свою самозванную армию в сгустки прилипшей к мостовой слизи, еще до того, как та успеет натворить дел.
Юные ведьмы, подобно молодым хищникам, часто компенсируют отсутствие опыта и выдержки звериной яростью и презрением — и тем и другим их обильно снабжает Шабаш в первые годы их жизни в Броккенбурге. Едва вырвавшись из его колючих объятий, не более нежных, чем волчья хватка, юные суки часто сбиваются в стаи, которые именуют ковенами, чтобы оторвать кусочек от чужих владений. У них нет выдержки, свойственной старшим, нет понимания мироустройства, нет чести и достоинства, зато есть острые штуки, которыми они уже научились пользоваться и которые им не терпится пустить в ход, чтобы отрезать себе от пестрого броккенбургоского одеяла пару собственных лоскутов.
Такие «дикие ковены» причиняют городу уйму хлопот. Иной раз даже больше, чем высвободившийся из своей темницы древний демон или дождь из продирающего до костей алкагеста[10], вызванный неудачным алхимическим опытом в университетских лабораториях. Нет ничего хуже, чем сила, на которую еще не набросил шоры вызревший опыт. Нет ничего хуже, чем молодая злость, отведавшая крови и упоенная ею настолько, чтобы потерять все зачатки осторожности. «Дикие ковены» не чтут традиций, не соблюдают вассальных клятв и договоренностей, не уважают старших, и даже Большой Круг зачастую служит для них всего лишь туманной угрозой, парящей где-то на вершине горы, а не реальной силой, с которой стоило бы считаться.
Броккенбург не благоволит таким выскочкам, но Броккенбург — старое чудовище, пожиравшее гору еще в те времена, когда Ад едва приотворил свои двери. Он никуда не спешит, своими каменными зубами он переламывал еще их прабабушек. Иногда он позволяет им поиграть подольше, продлевая существование таких ковенов на недели и даже месяцы. Порой этого времени хватает осмелевшим от безнаказанности шалавам, чтобы из накромсанных от общего одеяла кусочков свить в недрах города свое собственное крохотное царство, самая крупная хибара в котором гордо нарекается замком.
Если в этом ковене находится достаточно мудрых сук, понимающих, как устроена жизнь, они могут удержать своих кровожадных товарок от неистовых выходок, образумить самых отчаянных вбить малую толику мозгов в черепа вчерашних школярок. Если так случится, «дикий ковен» может не только выжить, но и влиться в большую броккенбургскую семью, отринув мятежный дух, приняв общие правила игры, а после — и пустить собственные корни в блядский трижды проклятый камень.
Некоторые оказались в этом столь успешны, что не только приобрели имя и авторитет, но со временем сделались столь сильны, что заслужили право претендовать на место в Большом Круге. Таких единицы, но Броккенбург помнит их имена.
В составе «Самаэлевой Армии» не нашлось мудрых сук, способных удержать в узде своих юных товарок. Там вообще не было ни одной суки старше второго круга — опасная, бурлящая смесь сродни месиву из тринадцати ядов. Вместо того, чтобы тратить годы, зарабатывая себе имя, они пошли по простому пути, проторенному многими поколениями других «диких ковенов». Спалив парочку трактиров и проломив полдюжины голов, решили, что достаточно сильны, чтобы взяться за настоящее дело. Устроить Хундиненягдт. Сучью охоту.
Хундиненягдт — старая забава Броккенбурга, ввязаться в которую рискуют только те, кому нечего терять. Или же слишком безмозглые и кровожадные от рождения. Она заключается в том, чтобы выследить одинокую ведьму из старшего ковена и затравить ее, пользуясь численным превосходством. Измочалить, переломав кости и вышибив зубы, отрезать волосы, покромсать бритвами лицо, может и изнасиловать, если представиться возможность. Сломать, уничтожить, втоптать в грязь.
Чертовски опасная авантюра, поскольку обрекает ее участниц на месть со стороны горящих от ярости сестер — не раз бывало так, что участницы этой славной охоты не доживали до утра следующего дня. Но если все-таки доживали, то сполна пожинали причитающуюся им славу, беспримерная дерзость мгновенно делала их знаменитыми. А значит, способными ввязаться в большую игру — заключить пару удачных соглашений с прочими ковенами, принести выгодную вассальную клятву, встроиться в те дьявольские механизмы, на которых, скрипя и кряхтя, веками существует Броккенбург.
На это и рассчитывала «Самаэлева Армия» выследив Голубку из «Ордена Анжель де ля Барт» в укромном уголке Нижнего Миттельштадта, в Дегтярном квартале. Юные суки с ножами надеялись хорошо поразвлечься, полагая, что разодетая в шелка «бартианка», при которой не имелось оружия опаснее ее собственных ногтей, не окажет достойного сопротивления. И чертовски просчитались.
Никто точно не знает, что произошло в ту ночь, какие демоны порезвились в Дегтярном квартале, какие адские владыки были разбужены — у драк между ведьмами часто не оказывается свидетелей — сама же Голубка лишь загадочно улыбалась. Но Барбаросса знала, чем все закончилось — шнырявшая по улицам Шустра не замедлила донести до Малого Замка хвосты слухов, шевелившиеся по темным углам.
Их было пятеро — пять оторв из «Самаэлевой Армии», пять свирепых охотниц, вооруженных так, как полагается вооружаться для сучьей охоты. Их имена Барбаросса успела позабыть, но их должны были надолго запомнить другие юные суки, считающие, что своей дерзостью могут заслужить себе теплое местечко поближе к вершине. Одна из них рассыпалась, превратившись в кучу тараканов, причем эта куча, как говорят, еще полчаса металась по улицам, тая, и говорила ее голосом. Другая вросла в фонарный столб, плоть и металл так прикипели друг к другу, что разделить их не получилось даже у местного кузнеца, столб этот и по сей дом зовется ведьминским. Третья растаяла точно ведьма из сказок, превратившись в лужу сахарного сиропа. Четвертая прожила еще несколько часов, превращенная в трех сросшихся между собой собак, она тоскливо выла, пока кто-то не застрелил ее из жалости из ее собственного пистолета. Пятая… Про пятую доподлинно не было известно, но Шустра утверждала, будто кто-то из жителей Дегтярного квартала видел ее в виде дряхлой горбуньи, ковылявшей на переломанных ногах, и будто бы эта пятая была единственной из охотничьей партии, которой суждено было дожить до конца охоты — специально для того, чтобы донести весть до «Самаэлевой Армии». И весть, надо думать, была доставлена вовремя и правильно понята уцелевшими — злосчастный ковен распался в тот же день, не оставив и следа своего существования.
