Опасные твари, к которым быстро приучаешься относиться с предусмотрительной осторожностью. Вроде и добродушные, как тяжеловозы, но в глубине их огромных, точно валуны, голов, за толстым слоем свисающего складками жира и толстенными костями, которые не прошибить и мушкетной пулей, дремлют примитивные животные страсти, почти не сдерживаемые куцым рассудком. Достаточно какому-нибудь сонному осеннему слепню цапнуть впряженного в экипаж монфорта за чувствительное место, а вознице — на миг зазеваться, как эта туша, наплевав на упряжь, шагнет в сторону, не глядя под ноги, и тогда…

От монфортов несло кислятиной — прелым запахом несвежего жира, испражнений и пота, обычный запах для этого нечистоплотного племени. К концу поездки провоняешь так, будто купалась в бочке с рыбьими потрохами. И плевать. Она доберется до Унтерштадта даже если придется путешествовать на карете адских властителей, запряженной плотоядными демонами из Преисподней!

Монфорты беспокойно качнулись, равнодушно глядя вниз своими маленькими, едва выглядывающими из черепов, глазами. Молодые, мгновенно определила Барбаросса, но вроде без норова. Судя по тому, что их раздувшиеся мясом тела еще не ломаются под собственной тяжестью, хоть и ощутимо скрипят разношенными чудовищной нагрузкой суставами, этим едва ли перевалило за шесть лет — подходящий возраст для того, чтобы тащить экипаж. К семи их вес перевалит за двенадцать центнеров, к восьми — за двадцать[5], как бы рачительный хозяин не ужимал этих тварей в кормежке. И тогда для этих тружеников настанут невеселые времена. Их суставы, хоть и деформированные, все еще остаются человеческими суставами, а кости, выдерживающие страшную тяжесть непрерывно растущего мяса, человеческими костьми. Рано или поздно нагрузка сделается для них запредельна и те просто начнут лопаться от натяжения мышц и под своим собственным весом.

Если хозяин милосерден и мягок, сдаст своих питомцев на живодерню, где обученный забойщик одним ловким ударом всадит клевец в основание черепа, избавив выработавшее свой срок существо от мук дальнейшего существования. Если расчетлив и бережлив — а других в Броккенбурге редко встретишь — отправится к кузнецу, чтобы тот ввинтил в эту глыбу плоти трехдюймовые шурупы, укрепив ее снаружи стальными планками, тягами и скобами, которые должны были принять на себя часть нагрузки вместо крошащихся костей. Кое-где Барбароссе приходилось встречать экземпляры, дожившие до десяти лет, но выглядели они столь жутко и нелепо, что впору было отправлять их в осадные войска, а не впрягать в городской альгемайн — со всех сторон окованные пластами железа, точно рыцарскими доспехами, выгнувшимися и трещащими листами стали, с грохочущими шарнирами вместо суставов, они даже налегке издавали столько грохота и гула, сколько издает не всякая водяная кузня в верховьях Эльбы.

Барбаросса уже занесла ногу, чтобы поставить ее на подножку «империала», когда запоздалая мысль ткнулась холодным собачьим носом ей в бок. Нет никакого смысла спускаться в Унтерштадт, когда то, что ей нужно, можно обрести куда ближе. Если она верно помнила устройство Миттельштадта, в двух кварталах отсюда, за Чертовой Мельницей и Третьим Валом, должна располагаться таверна «Фавналия». Уютно устроившаяся в лабиринте узких улочек, не сияющая магическими огнями, как прочие, не оглушающая окрестных дворов миннезингеровскими куплетами, она не относилась к числу наиболее роскошных или популярных злачных местечек Броккенбурга, зато имела репутацию любовного гнездышка, в котором алчущий путник в любое время дня может обрести компанию, не особенно обременительную для его кошелька. А проще говоря, подыскать себе пару-другую симпатично выглядящих и еще не очень разношенных дыр.

Возле «Фавналии», сколько помнила Барбаросса, всегда паслись шлюхи. Не шумной толпой, как в Гугенотском квартале, всего лишь щебечущей стайкой, но и этого было довольно. В конце-концов ей нужен лишь один маленький мертвый ребенок, а не херов воз, груженный дохлыми детьми!

Барбаросса выругалась себе под нос, отступив в сторону от альгемайна и позволив кондуктору захлопнуть перед ее лицом дверь — к вящему облегчению многих пассажиров. Она не любила иметь дело со шлюхами, к какому бы полу те не относились. Но ради Котейшества и их общего дела…

Она просто найдет парочку самых сообразительных лохудр и побеседует с ними о том, где можно без обременительных хлопот раздобыть себе дохлого мальца, только и всего. Коротко и просто, как удар кастетом в оскаленную пасть.

«Фавналия» оказалась не в одном квартале от остановки, как она предполагала, а в трех. Но это не ухудшило ее настроения, тем более, что для ее ног лишние пара десятков клафтеров не играли никакой роли. Иногда, когда мелочи в кошеле не хватало даже на общественный альгемайн, ей приходилось бегать столько, сколько не бегают голштинские призовые рысаки.

Найти шлюх тоже оказалось несложно. Их визгливые голоса, раздающиеся далеко окрест, летящие над покатыми миттельштадскими крышами, помогали ей держать курс надежнее, чем маяк Бремерхафена, прозванный Седым Убийцей, демон которого, замурованный в каменной кладке, ревет так, что слышно во всем Северном море. Сбившись в небольшую кучку, они щебетали между собой на своем жеманном визгливом наречии, покуривая какое-то сладко пахнущее зелье из турецких трубок, ожесточенно почесываясь, скабрезничая, зубоскаля и посылая друг другу исполненные фальшивой страсти гримасы.

Но лишь приблизившись к ним, Барбаросса обнаружила, что должна была обнаружить еще за двести шагов и к чему оказалась не готова.

Розены. Херовы шлюхи, ошивающиеся возле трактира, оказались розенами.

Разодетые в пестрые тряпки, визгливо смеющиеся, томно обмахивающиеся веерами, они старались держаться по-женски кокетливо, и даже небезуспешно, но что-то сквозящее в их движениях и манерах выдавало их истинную природу. Фальшивят, подумала Барбаросса. Они попросту фальшивят. Отклячивая свои тощие, обтянутые бархатными шаравонами, задницы, они перебирали лишку, отчего их движения выглядели не по-женски соблазнительными, а почти карикатурными, как у ярмарочных паяцев.

Они переигрывали. Смеясь, слишком картинно прижимали ладони ко рту. Обнимаясь друг с другом, хихикали и манерничали так отчаянно, что это смотрелось фальшиво. Чмокая друг друга в покрытые толстым слоем пудры щеки, проявляли больше карикатурной страсти, чем это выглядело бы естественным.

Розены. Барбаросса едва не выругалась, ощутив во рту знакомый кисловатый мускусный привкус, усиливающийся с каждым шагом, напоминающий вкус подпорченного цветочного варенья. Вкус розенов, который невозможно ни с чем спутать. А еще невозможно перебить водой, только горькой настойкой или спиртом. Если не обвязать рта плотным шарфом, как делают жители предгорий, знала Барбаросса, этот запах уже очень скоро забьется ей в рот и нос, точно удушливый запах чужих духов — ни выплюнуть, ни сглотнуть. Поначалу он кажется почти приятным. Расходясь по телу волнами тепла и приятной зыбкости, он, точно молодое вино, мягко подламывает ноги, пьянит голову и рождает гуляющие по всему телу тревожные весенние сквознячки, а еще — сладкое натяжение внизу живота. Но, как и вино, сладкий яд розенов неизбежно требует расплаты. Достаточно провести в зоне его действия полчаса, как голова стремительно тяжелеет, гул в ушах делается зловещим и давящим на барабанные перепонки, а язык обкладывает сухостью.

Фокалоры, объяснила ей как-то Котейшество. Это все из-за фокалоров. Какие-то хитрые железы внутри тел розенов выплескивают в окружающий мир херову прорву этих микроскопических чар, которые пробуждают в человеке возбуждение и похоть, но уже вскоре, накапливаясь в изрядном количестве, карают его сумбуром и тошнотой.

Нет, вспомнила Барбаросса, глядя исподлобья на стайку хихикающих розенов, не фокалоры. Котейшество называла эту мелкую погань как-то иначе. Фокалор — сорок первый адский владетель, герцог, предводитель тридцати легионов демонов, едва ли невидимые бесы, живущие в телах розенов, вхожи в его свиту. Фероманы, фероломы, фераманты… У нее всегда была скверная память на имена младших демонов.