Барбаросса едва не хлопнула себя по лбу, остановившись посреди улицы.
Тупая ослица!
Она побывала в трех абортариях, но абортарий — это не то место, где появляются мертвые дети, скорее, конечная точка их короткого путешествия. А берутся они в… В публичных домах, например. Будь на ее месте Холера, уже припустила бы в Гугенотский квартал, славящийся своими борделями. Тамошние сучки рады раздвинуть ноги за пять грошей перед любым, будь это мужчина, женщина или даже ссохшийся сфекс с насекомьими повадками. Они, конечно же, пьют специальные декокты, чтобы уберечь свою утробу от непреднамеренного оплодотворения, носят специальные амулеты, многие даже заключают договоры с демонами, свивающими внутри их маток логово и пожирающими молодую завязь, но… Любые чары, которые могут быть наложены, могут сработать неправильно или быть разрушены временем. Это она знала от Котейшества. Наверняка все эти амулеты, декокты и ритуалы иногда дают сбои, а раз так…
Да. Ей нужен бордель. И не изысканный вроде «Гусиного Перышка» или «Пороховницы», а самого паршивого сорта. Какая-нибудь грязная дыра в Унтерштадте, в которой, уединяясь с прелестницей, стоит оставить на столе шаперон, но захватить с собой удочку — никогда не знаешь, какая дрянь вылезет на свет из того места, куда ты пихаешь стручок…
Барбаросса машинально прикинула расстояние и невольно чертыхнулась. Наибольшее известное ей количество дешевых борделей было сосредоточено в Гугенотском квартале, на самой окраине Броккенбурга. Из Нижнего Миттельштадта туда путь неблизкий. Если Ад наделил тебя всего двумя ногами, да и те уже порядочно гудят от беготни, уйдет самое меньшее полчаса в одну сторону. И столько же в другую. Не льсти себе, сестрица Барби, в тебе еще порядочно сил, но ты уже совсем не так легконога, как в пятнадцать. Утратила ту злую резвость, что вела тебя поначалу. Связавшись с «Сучьей Баталией», привыкла к теплому углу, где не надо каждую ночь сражаться за койку, к прислуге, которая выполнит за тебя грязную работу, к сестрам, что придут на помощь — пусть даже понукаемые к тому не совестью, а оплеухами и зуботычинами… А ведь Брокк, блядская гора, не становится более пологим год от года. У тебя уйдет на дорогу самое меньшее полтора часа.
Барбаросса прикусила щеку. Полтора часа, Барби. Сущая мелочь для обычного дня, иной раз, мучаясь праздностью, ты швыряла в топку куда как больше. Но сейчас… Сейчас каждый час — не просто кроха в часах, а невидимый очень важный ресурс, стократ более ценный, чем жалкая медь, звенящая у тебя в кошеле.
Самый быстрый способ оказаться в Гугенотском квартале — поймать экипаж. Хорошо бы аутоваген, эти черти носятся по улицам с такой скоростью, что оставляют за кормой даже призовых рысаков, вот только это удовольствие начисто сожрет ее единственный талер, и хорошо, если не больше. Да и не ездят аутовагены в Унтерштадт, тамошний воздух отчаянно не по душе упрятанным в тесную скорлупу демонам. Черт, она так и не рассказала Котейшеству про тот случай с Зойхенвагеном, печально известной Чумной Колесницей… Но обязательно расскажет — если они выберутся живыми из этой переделки.
Барбаросса закрутила головой, точно беспокойный флюгер на крыше Малого Замка. Ей не нужен аутоваген, чтобы попасть в Гугенотский квартал. Можно взять фиакр-пролетку, эти выкрашенные в желтый цвет наемные экипажи курсируют по Миттельштадту сплошным потоком или дежурят на каждом углу. Еще лучше, если не фиакр, а двуколку, запряженную резвыми лошадками, та домчит до Унтерштадта в считанные минуты, вот только… Эта поездочка обойдется тебе недешево, сестрица Барби, грошей шесть, если не восемь. Извозчики — алчный народ, может, даже более алчный, чем адские демоны, они сдерут с тебя все вплоть до последней монетки. А ведь швыряться деньгами в ее положении — чистое самоубийство.
Можно, конечно, и не платить. Едва только они доберутся до места, двинуть по зубам извозчику, а может, достать нож и оставить ему в виде задатка симпатичный шрам поперек лица — на добрую память о сестре Барбароссе. В прошлом ей приходилось расплачиваться подобным образом за оказанные услуги, может, даже чаще, чем стоило. Но в прошлом она была свободной разбойницей, сорви-головой вроде Панди, вольным кораблем, не поднимавшим ничей флаг, свободно пиратствующим в ничейных водах. Сейчас все иначе.
Если извозчик затаит на нее злобу, запросто может донести в магистрат, а тамошние черти если и любят что-то больше, чем совращать молоденьких мальчиков, так это трепать броккенбургских ведьм — у бургомистра Тоттерфиша, как известно, давно зуб на ректора, господина Ауген-нах-Аузена. Город на протяжении последних трех веков ведет непрекращающуюся войну с университетом и война эта, напоминающая то вялую осадную возню, то кипящую артиллерийскую бомбардировку, всегда требовала нового мяса. Мяса, которым ей совсем не улыбалось стать.
Извозчики все чертовски глазасты, а ее шмотки, узкий черный дублет и бриджи с шоссами, слишком хорошо знакомы публике в Броккенбурге. Всякий человек, глаза которого не вырезал проворный демон, чтобы играть ими в петанг[1], мгновенно опознает в этих шмотках униформу «Сучьей Баталии». Если извозчик донесет, если магистрат возьмется за это дело всерьез, не намереваясь спускать его на тормозах, если дойдет до Веры Вариолы… Ох, черт. Вера Вариола не напрасно носит фамилию фон Друденхаус. За такой фокус сестрица Барби не просто отведает плетей, но и, чего доброго, лишится пары пальцев на руках, а то и еще чего.
Борясь с желанием по-волчьи завыть, Барбаросса запрокинула голову, чтобы взгляд, пробившись сквозь густую паутину нависающих проводов, смог омыться в небесном покрове, точно покрытая заскорузлой грязью рапира в луже. Это не принесло ей особенного облегчения. Массивные гроздья проводов, колеблясь, издавали глухой угрожающий звук, похожий на трение исполинских чешуек, небо за ними было едва различимо и цветом мало отличалось от тряпья. Единственной отрадой был крохотный, окутанный алой дымкой, протуберанец, медленно-медленно плывущий меж облаков. Увидев его, Барбаросса с трудом подавила завистливый вздох. Это была не заблудившаяся звезда и не сгусток ядовитых чар, оторвавшийся от земли, это был люфтбефордерунг — воздушный экипаж, влекомый полудюжиной усмиренных демонов невообразимой мощи.
Вздымающий выше, чем могут подняться гарпии, размером с большую дорожную карету, он лишь казался медленным, на самом деле адские энергии влекли его с умопомрачительной скоростью, пожирая десятки мейле расстояния. Говорят, если в полдень люфтбефордерунг отрывается от земли в Магдебурге, через час он уже будет над Берлином, через три — над Варшавой, а через пять… Так далеко Барбаросса не смогла бы заглянуть даже при всем желании — не позволяли познания в географии и мироустройстве — но все равно мечтательно прикрыла на миг глаза.
Говорят, люфтбефордерунги, эти огромные птицы, поднимаются на четыре тысячи клафтеров[2] над землей — умопомрачительная, страшная высота. С такой высоты, небось, вся Германия покажется размером с овчину, проклятый Броккенбург будет видеться крохотной бородавкой, а Кверфурта — того и вовсе не увидать, да и сгори он вместе со всеми своими угольными ямами, этот Кверфурт!
А еще говорят, что люфтбефордерунги первого класса, роскошные белоснежные экипажи, напоминающие летающие замки, могут легко заткнуть за пояс самые дорогие гостиницы Дрездена. Пассажиров внутри ждут не тесные каморки, как в обычном дилижансе, а роскошные апартаменты, наполненные изысканной мебелью и коврами, на отдельной палубе играет оркестр, а специальные стюарды разносят удобно устроившимся господам горячие закуски и вино в серебряных ведерках…
Барбаросса вздохнула, провожая небесную колесницу взглядом, испытывая в то же время желание погрозить ей вослед кулаком. Где-то там, сквозь облака, неслись господа и дамы, удобно устроившиеся в мягких креслах. Облаченные в роскошные туалеты, они наверняка уже успели вылакать по бутылке хорошего вина и сожрать лангуста или какую-нибудь еще изысканную дрянь под соусом, а теперь курили хороший табак, флиртуя друг с другом, слушали музыку и рассеяно глядели на облака, мимо которых проносились с невероятной скоростью. Им не требовалось бродить по вечернему Броккенбургу, ощущая томительную неизвестность, разъедающую брюхо, и злость, медленно испепеляющую душу. Их терзают совсем другие, неведомые ей, заботы.
