Барбаросса помнила, что эта карета прибыла в один из осенних дней — громкий скрип ее несмазанных колес на несколько секунд заглушил даже скрип старой черепицы, которую злой восточный ветер неустанно ворочал своими тупыми когтями на крыше, силясь сорвать с места. Это не была карета оберлейтенанта, тот обыкновенно не удостаивал Кверфурт своим посещением так часто, ему требовалось время, чтобы переварить все то мясо, что он срезал с его крошащихся, проникнутых угольной пылью, костей. Помимо того, карета была куда больше того дребезжащего рыдвана, в котором он имел обыкновение разъезжать, настоящий дорожный фаэтон. Мутные стекла трактира мешали разглядеть детали — они и свет-то пропускали с неохотой — но среди завсегдатаев мгновенно воцарилась самая настоящая суматоха. Не так-то часто экипажи забредали в Кверфурт, его еще и не на всякой карте разберешь…

«Да это же Гебхард! — вдруг крикнул кто-то, — Гебхард Шварцграф!» «Точно! — отозвались прочие, силившиеся разобрать доносящиеся снаружи голоса, — Кто бы еще на такой колымаге заявился? Шварцграф! Шварцграф приехал!». «Ах ты ж прохвост какой, разбогател, значит, да и решил в родные края заявиться?».

Гебхард был поташником, одним из многих, живших на окраине, и от рождения носил фамилию Вайсколе, но мало кто в Кверфурте именовал его иначе как Шварцграф[5]. Не потому, что кровь его была благороднее крови прочих углежогов или язв от едкого поташа имелось меньше, чем у прочих. У Гебхарда с детства имелась мечта, которой он имел неосторожность поделиться с прочими — завести себе всамделишнюю карету, мало того, не какой-нибудь крытый парусиной фургон вроде тех, на которых возили уголь в Мерзебург и Галле, но и не крошечный тильбюри из числа тех, на которых разъезжают по окрестным деревням бедные бароны, а такую, как полагается сановным особам.

«Графского типа», — пояснял бедняга, пытаясь смоченным в дрянном пиве пальцем изобразить на трактирном столе тот образ, что стоял в его вечно красных и гноящихся от поташной пыли глазах. Ему виделись какие-то умопомрачительные детали, которых в Кверфурте никогда не знали и не видали — крепления для ламп, выдвижная лесенка, еще какие-то фестоны, панели и украшения… Для мягкости хода этот экипаж чудесный экипаж должен был быть водружен даже не на ремни, как это бытовало, а на новейшие «берлины»[6], а обшит не какой-нибудь кожей, а непременно бархатом, и хорошим. Даже кучер должен был располагаться не на обычных козлах, а на каком-то хитроумном устройстве, которое Гебхард видал в детстве, когда был в Лейпциге и разглядывал карету тамошнего пфальцграфа.

Бедный Гебхард! Его не интересовали миниатюрные возки, которые умели весьма изящно делать в Вольфсбурге, очень мило отделанные глазетом и деревом, он презирал грузные фиакры с их носорожьей грацией и натужно скрипящими осями, он видеть не хотел болезненно-миниатюрные ландо и несуразные «мальпосты», похожие на заточенные в скрипящее деревянное тело круппелей. Ему непременно нужна была карета «графского типа», именно в ней он видел свершение всех мечт и жизненных устремлений.

Иногда, поддав с пивом пшеничного шнапса, он, захмелевший, взволнованный, пытался объяснить пьяным приятелям, до чего же это здорово — собственная карета. Ему уже представлялось, как рано утром он, упаковав в дорожный сундучок обеденную снедь, свищет кучера и отправляется в Вольферштедт, в Райнсдорф или даже в Лейпциг, решать какие-то торговые дела, которых у него никогда не водилось и которые он сам себе смутно предоставлял. Как мягко скрипят под днищем рессоры, как щебечут вспугнутые гулом стрижи и горлицы, как солнце заглядывает внутрь через нарочно оставленную в кисейных занавесях шторку… В такие моменты глаза его горели не от переполнявшего их гноя, а от внутреннего огня, и пьяные углежоги, обычно смеющиеся над ним, уважительно замолкали, отдавая должное этой страсти, хоть и совершенно безумной, но вызывавшей у них некоторое почтение. У них самих, прожжённых до самой кости чертей, обреченных до скончания дней возиться в своих угольных ямах, не было подобной мечты, может потому над Шварцграфом хоть и посмеивались, но как-то беззлобно, как над городским дурачком.

Когда прибыл старый оберлейтенант в своем громыхающем экипаже, Гебхард записался одним из первых. По его подсчетам выходило, что достаточно будет четырех месяцев в армии курфюрста, чтобы заработать на его мечту, да еще столько же потребовалось бы, чтоб обзавестись четверкой подходящих к ней лошадей, за которые не было бы стыдно перед прочими. Ну а если еще Аду будет угодно подкинуть ему немного удачи — скажем, изловить сиамского офицера или пленить орудие, барыша выходило так много, что даже перед глазами на миг темнело — не от угольной пыли и поташа — от звона невидимых гульденов.

Гебхард ушел, обещая непременно вернуться в родной Кверфурт, и не пешком, как некоторые, а на карете. И вот, значит, явился. Не через восемь месяцев, как намеревался. Не через двенадцать. Через полтора года. Углежоги высыпали из трактира, забыв про свое пиво, крича во все горло. «Шварграф! Явился! Сюда, Гебхард!» Кто-то уже норовил пощупать коренники у замерших напротив трактира лошадей. Как странно, они нигде не могли обнаружить самого Гебхарда, хотя самые чуткие отчетливо слышали его голос.

Только тогда начали смекать, что что-то как будто не так. Кони были самой обычной масти, никак не те, что полагается запрягать в кареты, а проще сказать — пара дряхлых меринов, которых давно полагалось бы сдать на мыловарню, вместо кучера в расшитой ливрее восседал седой ефрейтор с повязкой поперек глаза, а карета… Кто-то изумленно выругался, кто-то сплюнул с досадой, кто-то не сдержал смеха.

Этот экипаж совершенно точно не был «каретой графского типа». Это был большой и тяжелый возок, сбитый из старых и порядком рассохшихся досок, водруженный на отчаянно скрипящие колеса.

«Кверфурт, что ли? — осведомился ефрейтор, глядя на столпившихся углежогов. А узнав, что именно Кверфурт и есть, удовлетворенно кивнул, — Ну, стал быть принимайте, по описи или же без таковой!»

Ругаясь под нос и плюясь желтой от табака слюной, он вытащил из возка большой дорожный сундук и столкнул вниз по сходням, сооруженным из пары досок. Кто-то предположил, что Гебхард, заработав в Сиаме полную мошну гульденов, направил вперед себя багаж, но это предположение выглядело странным, а уж после того, как распахнули сундук…

— Поначалу все как будто развивалось неплохо — для Белиала и его воинства, конечно, — вельзер сложил из трех пальцев какую-то угловатую фигуру, которая в человеческом языке не имела никакого смысла, но на языке эделей наверно должна была выражать что-то вроде насмешки, — Германские части высадились в Сиануквиле, Вунгтау и Пхатайе. Успешно бомбардировали береговые батареи под Районгом, высадили десантные партии в Самутсакхон и Самут Пракан, в самом скором времени осадив, взяв в клещи и захватив Крунгтеп.

В сундуке были не гульдены, как предполагали самые алчные, не расшитые циновки, как предполагали самые расчетливые, и даже не мешок риса, как предполагали самые здравомыслящие. Там находился Гебхард-Шварцграф. Собственной персоной и целиком.

«Что пялитесь, подсобите лучше, — проворчал ефрейтор, возясь с громоздким сундуком, — Одному мне несподручно… Могли бы и порадоваться, к слову, ваш парень краше многих других, тех, что в прочих ящиках. У него хоть что-то от головы, извольте видеть, осталось, а прочие… тьфу, самому смотреть тошно. Иной раз бывает, одна груда костей и останется. Елозят, скрипят, плачут… Где это его? Да на переправе через Сакэкранг, известно. Его и еще пятерых. Ехали в аутовагене парней из форта сменять, да расслабились, люки пооткрывали… Известно чего, жара там такая, что пока едешь, чувствуешь, как твои вши в твоем же поту варятся. Когда проезжали рынок, какой-то узкоглазый выблядок выскочил из толпы и им внутрь кувшин шипящий… Чего? Да не, не бомба. Порох таких дел не наделает, поняли? С демоном кувшин. Демон и рванул внутри, извольте видеть, что получилось…»