В провонявшем едким дымом угольных ям Кверфурте его речь имела оглушительный успех. Тем же днем скрипящая дорожная карета удалялась в сопровождении не тридцати-сорока человек, как обычно, а двух сотен — многие углежоги, сорвав с себя прожженные фартуки, спешили записаться в войско, включая и тех, кто дожил до солидного возраста.

Отец не пошел, вспомнила Барбаросса. Рад был бы пойти, бросив дома сопливую детвору и опостылевшую жену, да сожженные дымом легкие не дали, вот он и просиживал в трактире последние гроши, мутным как у мертвой мухи взглядом пялясь в вечно бормочущий оккулус. Иногда ей удавалось увести его мирно, иногда он хватался за кружку и тогда приходилось уворачиваться, как трясогузке на болоте, шныряя между столами — тяжелая кружка проломила бы ей голову не хуже чем кистень. Спасибо за науку, в Броккенбурге она чертовски пригодилась…

Оккулус, мудрый прибор, знающий все на свете, частенько передавал кусочки из Сиама, но Барбароссе они были малоинтересны. Речи господ в отделанных золотым галуном камзолах были ей непонятны, а глухой стрекот голодных вендельфлюгелей, снующих над джунглями, пусть и донесенный оккулусом с изрядным искажением, нагонял страху. Если она что и запомнила с того времени, так это отрывок какой-то передачи, даже не отрывок, а ожившую картинку внутри светящейся мутной бусины, которая существовала не более пяти секунд. За пять секунд многое не разглядишь, но она отчего-то запомнилось ей во всех деталях.

Наверно, это были рейтары на привале. Спешенные, сидящие на фоне крытой пальмовыми листьями хижины, отложившие в сторону свои зловещие кавалерийские мушкеты и ручные мортиры, они выглядели чудно и непривычно, как никогда не выглядят рейтары на парадах и смотрах, гарцуя на своих рысаках. Некогда полированные двойные кирасы[3] были покрыты вмятинами от пуль и обильно изоржавлены, кое-где их украшали выгравированные на стали зловещие символы — не то обереги от хищных сиамских духов, шмыгающих по джунглям, не то причудливые украшения. Вперемешку с загадочными символами тянулись надписи, сделанные на понятном ей языке, выполненные так грубо, будто были нанесены не гравировальным инструментом, а кинжалом на коротком привале. Такие надписи, иногда насмешливые и грубые, иногда многозначительные, иногда самого фривольного свойства, порядком ее забавляли, несмотря на то, что она не всегда понимала их смысл.

«Ад — это война».

«Рожденный убивать».

«Не стреляй, у меня закончился порох!»

«Не мой мушкет убивает людей, их убиваю я»

«Этой стороной к врагу».

«Осторожно, Сиам может быть опасен для вашего здоровья».

«Обожаю запах адской серы по утрам!»

Некоторые кирасы были украшены еще более затейливо — связками сушеных ушей и ожерельями из мелких серых зубов.

Пользуясь минутой отдыха, рейтары сняли свои тяжелые бургиньоты[4], отчего было видно, что лица у них закопчены, а усы и бороды куда гуще и длиннее, чем принято носить в кавалерии. Они смеялись, щурясь от солнца, многие курили трубки с длинными чубуками, и выглядели бандой благодушных котов на отдыхе, но Барбаросса знала, что гроздья пороховых гранат, висящих на их перевязях, это не детские хлопушки, а непринужденно лежащие на коленях мушкеты успели испить порядочно крови…

Кверфуртские углежоги — суровый народ, не склонный к сантиментам. Едкий угольный дух давно выжег из них все человеческие слабости, оттого души у них жесткие, как куски перегоревшего торфа, а кулаки еще жестче. Отправляясь в кверфуртский трактир, можно отведать не только дрянного кислого сусла, что зовется в этих краях пивом, но и ножа в подбрюшье — в зависимости от того, какой толикой удачи Ад наградил тебя при рождении. Но в ту пору… Барбаросса едва не улыбнулась, вспомнив те времена всеобщего благодушия, которые воцарились после того, как старый оберлейтенант отбыл во главе собранного им народа. Углежоги почти перестали буянить и крушить друг другу носы, вместо этого они охотно раз за разом поднимали щербатые кружки — за то, чтобы архивладыка Белиал разгромил узкоглазых обезьян за многими морями, осмелившихся перечить ему, поднимали щедро, угощая друг друга, не считая меди — запах еще не свершенных побед и военной добычи пьянил сильнее, чем подмешанная к пиву спорынья.

Все ожидали победы, скорой и блестящей, вспомнила Барбаросса. Ожидали, что из Сиама потечет серебро и самоцветы, которых в тамошних краях безвестное количество, ожидали щедрых репараций и подарков — так истово, словно эти репарации и подарки должны были обрушится на Кверфурт. Не реже раза в неделю кто-то из обитателей трактира сообщал, что из доверенных магдебургских источников поступили надежные вести — армия желтокожих обезьян разбита саксонскими частями вдребезги, а демоны из свиты архивладыки Белиала уже резвятся на рисовых полях, щедро сея кругом огонь и пожирая скотину.

Вот-вот из дальних стран должны вернутся парни, примерившие кирасы с саксонским гербом, и возвращаться будут не налегке, это уж вы поверьте, каждому специальным указом курфюрста пожалован рысак надежной ганноверской породы, эполеты с серебряным шитьем и — вообразите — шестьдесят гульденов вспомоществования! В эту пору угольные ямы Кверфурта чадили особенно едким и дрянным дымом, а трактиры гудели словно пчелиные ульи — поднимали тосты за императора, за курфюрста, за мощь адских пушек, за мушкеты нового образца…

События той поры Барбаросса помнила слабо. Ее занимали куда более насущные вопросы — как дотащить пьяного отца до дома и не лишиться при этом зубов, как раздобыть корку хлеба, в которую эти зубы можно вонзить, как улизнуть от старших братьев и сестер, гораздых извалять ее в грязи или запихнуть в старый колодец…

Оккулус в ту пору все чаще вместо пьес и постановок транслировал музыку, обыкновенно — звенящие бравурные марши, от которых дрожала скверная трактирная посуда, а если сообщал о Сиамской кампании, то в выражениях, которые были малопонятны тамошним обитателям и совершенно непонятны юной Барбароссе. Мал-помалу стихла и музыка, а сообщения о Сиаме, поначалу частые как едкий щелочной дождь над Кверфуртом, сделались редки, словно Сиам канул в Геенну Огненную — вместе со всеми его сожженными рисовыми полями, разоренными деревнями, желтолицыми демонами и саксонскими частями. Будто и не существовал никогда вовсе.

Вестей о победе ждали сперва исступленно и нетерпеливо, дотошно подсчитав в мыслях каждую монету с военной добычи, потом меланхолично, будто уже по привычке, потом вовсе перестали ждать — стараниями адских владык в мире вечно происходят какие-то дела, за многими из них редкие вести с сиамского фронта терялись, точно тени в сумерках.

Орпениэл, дух воздуха из свиты демона Камуела, разозленный пытавшимся его одурачить демонологом, впал в буйство где-то под Парижем и, прежде чем его успели утихомирить, снес с лица земли полдюжины деревень и половину Сенарского леса.

В Мюнхене группа дворян, замышлявшая убийство владеющих городом Виттельсбахов, высвободила древнего демона, прозванного «Черный Сентябрь», который первом делом сожрал самих незадачливых заговорщиков, а после уж принялся за прочих — три сотни душ обратились песком и пеплом.

Эпидемия чумы всколыхнула некогда спокойную Баварию, пройдясь по ней, точно плуг. Поговаривали, это шалит кто-то из присных архивладыки Белиала, желая развеселить его в преддверии неудачной кампании, но жертвы на всякий случай были принесены, и обильные.

Про Сиам забыли. Едкий дым угольных ям вытравил из памяти мечты о будущем богатстве и бравурные марши, да и оккулус не торопился вспоминать об этом, знай помаргивал себе в углу трактира, вещая то о новейшей постановке дрезденского театра, то о новых мануфактурах по выплавке пушек, то воспевая непревзойденный бальзам дрезденских алхимиков, возвращающий волосам их естественный блеск. Война в Сиаме если и продолжалась, то так далеко, что новости о ней более не долетали до Саксонии. Не долетали — но иногда все-таки добирались, принимая для этого самые различные обличья.