Рассекин был на днях у шефов и обедал в заводской столовой. Помещение у шефов чуточку разве побольше, но как там все прибрано да обихожено! Возле окон, где меньше толкутся посетители, ковровая дорожка, а перед ней на железных козелках горшочки с зеленью. На простенках картины: на одной цветы, на другой арбуз с зайцем, а на третьей молодые женщины купаются — все как на подбор в теле, и меж ними ребенок, тоже сытенький, только совсем нагишом, если не считать какой-то тряпички на головке. Рассекину понравилась обстановка в чужой столовой, и, помнит, даже поелось ему к душе. А почему бы не завести в столовой откормочного хозяйства такой же порядок? Можно бы, наверно, отыскать денег и на дорожку, и на картины, и цветы бы нашлись… Да нет, черт возьми, Роман рассудил, увидев засудомоенные шторы, не доросли мы до этой культуры. О занавески руки вытираем, в горшочки окурков набьем, а те, что пригоняют скот, — те о ковер и ноги вытрут. Нет, куда уж в калашный ряд… И горько стал ждать Физу, разглядывая голубую столешницу из пластика. Видишь, ни скатерти, ни клеенки не надо. Махнула рукавом, и чистота. Так нет же, взял какой-то, прижег пластик — ничем теперь не выведешь черную накипь.

Рассекин достал обмявшийся по карманам большой блокнот и, щелкнув ручкой, стал писать, напряженно выпрямив спину — без очков он близко не видел. Пришла Физа, принесла еду. Сама села напротив, выцеливая глазом рассекинскую писанину — уж не акт ли строчит? Ничего не поняла из перевернутых букв — ухватила только одно слово «потолок». Значит, своим занят. Успокоилась.

— Ешьте уж. А то у вас все дела и дела. Когда вы только отдыхаете.

Похвала Рассекину тихой благостью легла на сердце. От этого ему хотелось даже здесь, за едой, быть занятым, и он, многодумно хмуря лоб, все время, пока ел, что-то писал в свой блокнот. Так он постепенно совсем успокоился.

— Вы, Роман Иваныч, как директор. А может, и больше. Вот директора-то, Николая Павловича, я и не вижу вовсе. А вы и тут и там. Надо же, как вы.

После еды и хороших Физиных слов Рассекин пришел в контору, будто в гостях был: радостным и неизбывным желанием делать горела каждая его жилка.

Стол ему был отведен в одной комнате для специалистов хозяйства. Хотя и был его стол задвинут в угол, но выглядел все-таки главным. На нем лежало, правда, расколотое, но всегда протертое стекло, стоял мраморный, в старых чернильных подтеках письменный прибор, с сухими чернильницами, в которых под колпачками, бог весть как сохранившимися, Роман Иваныч держал скрепки и кнопки. Рядом на подставочке был развернут откидной календарь минувшего года, но Рассекин хорошо обходился им, так как знал, что прошлогодняя пятница совпадала с нынешним понедельником. Под стеклом хранились образцы пропусков, нарядов, поздравительные открытки и две вырезки из районной газетки — корреспонденции Рассекина. В маленькой он рассказал, как прошел в хозяйстве праздник животновода, а в крупной подверг острой критике руководство хозяйства за низкий уровень механизации на фермах. «Колун — соперник автомата» — так озаглавили его материал в редакции. Статью обсуждали на собраниях, совещаниях и единогласно признали справедливой, а у Рассекина все допытывались, как ему удалось придумать такой заголовок и сколько рублей ему заплатила газета. На оба эти вопроса Рассекин спесиво не отвечал, а директор хозяйства Николай Павлович Годилов начал побаиваться рабкора: возьмет и катанет новую статью. Мало ли в хозяйстве недоглядов.

Раньше, до выступлений в газете, сотрудники подсовывали под стекло Рассекину вырезанные из «Крокодилов» карикатуры, смешные стишки. Теперь этому положен конец. Теперь Роман Иваныч, приходя в общий кабинет, не всегда здоровается со специалистами: знает себе цену. Спокойно положив фуражку с угла стола, он достает из выдвинутого ящика очки и начинает крутить их за одну оглобельку — собирается с мыслями.

В кабинете всегда людно, пахнет резиновыми сапогами и силосом, сюда набиваются гуртоправы, которым решительно мешают и столы, и шкафы, а казенные расшатанные стулья предсмертно стонут, когда на них «сядут» дождевик или ватник. В сутолоке никто на Рассекина вроде бы и не обращает внимания и в то же время каждый чувствует его присутствие. Происходит это потому, вероятно, что Роман Иваныч с подозрительным прищуром разглядывает людей, будто знает о них что-то утайное. Подписывая накладные и требования, он и так, и этак повернет бумагу, потом с ног до головы оглядит подателя и спросит:

— Это что такое?

— Требование на гвозди, Роман Иваныч.

— Вот это, я спрашиваю, — и ткнет пальцем в простодушный хвостик.

— Бухгалтер подписался.

— А видно?

— Вам больше знать.

— Подпись — та же фотография с человека, — начинает поучать Рассекин. — В подписи я должен и самого человека увидеть, и нрав его узнать. Крутой, горячий, характерный, а может, так, тряпка человек. Верно?

— Да меня машина ждет.

— Нет, брат, такую безответственную подпись я не имею прав пропустить. Нет и нет. Иди бы разговор о моих, скажем, гвоздях — милости просим. А здесь государственное. Личное — лишнее, а государственное — вся сила. Есть у меня рубаха или нет — никому ни жарко ни холодно. А вот разбазарь я государственные гвозди — тут изъян другого направления, как вывод.

Рассекин впадал в пустословие и долго не мог остепениться.

Высидев в конторе часа три, он опять отправлялся по хозяйству. Сначала шел на строительство кормоцеха, приноравливаясь попасть с тылов, и рабочие всегда обнаруживали его появление внезапно. Сегодня же Рассекин угодил на перекур, когда плотники сидели под стеной в холодке, и как только он появился между штабелями бревен, его сразу же заметили, а молодой плотник Толька Гвоздодер, патлатый, с нечесаными и засоренными мелкой стружкой волосами, чвыркнул через зубы слюной в сторону смотрителя:

— Маятник, ребята.

Рабочие заулыбались, но Рассекина встретили серьезно, зашевелились для начала работы. Только Гвоздодер продолжал валяться на щепах, разбросав свои длинные ноги в охотничьих, низко загнутых сапогах. За отвороты голенищ были засунуты спички, сигареты и складной метр. Рассекин сосчитал количество венцов на срубе и сказал:

— Опять посиделки, а вкатили, гляжу, только два бревна, как вывод. Где бригадир?

Вместо ответа плотники разобрали топоры, воткнутые в стену, и направились по своим местам. А Гвоздодер пружинисто потянулся и зевнул:

— Охота ись.

— Где бригадир, Толя? — доверительно и тихо спросил Рассекин у Гвоздодера, который закричал неприязненно громко, давая понять смотрителю, что не принимает его приглашения к доверительному разговору.

— Где да где. Больно знаем где. Лучше скажи, почему нет у нас заботы о рабочем классе. Воды почему нам не приносят?

Рассекин вспомнил, что разговор об этом уже был, немного замялся с ответом, а Гвоздодер, взяв свой топор из стены, стал нехотя подниматься на леса, ехидно похохатывая:

— Нет заботы о рабочем классе — и сказать тут нечего. А то молотит на каждом собрании: его величество, нет почетнее звания…

— Ты что это сказал, а? Ну-ка повтори. Это что еще за разговорчики? — Рассекин настойчиво угрожающим голосом в корне пресек вредный выпад Гвоздодера, но тот, умолкнув, довольно заухмылялся, чувствуя поддержку товарищей, которые одобрительно молчали, одобрительно переглядывались и даже рубили топорами, показалось Рассекину, как-то по-особому согласно.

Смотритель потоптался под стенами, поднял пару скоб, уже втолченных в землю, и сходил за водой для плотников. Воды он принес из родника, и была она так холодна, что оцинкованное ведро улилось тоже холодным потом. Плотники один по одному стали подходить к ведру и, раскаленные работой на знойном августовском солнце, остро томились жаждой и боязнью застудить нутро. Пили маленькими глотками и морщились от зубной ломоты. Пришел бригадир, спавший на лесах, — у него дряблые и сырые глаза, левая рука в запястье обмотана несвежим бинтом. На здоровую руку ему поплескали воды, и он кое-как умылся, надрав до красноты лоб и шею своей заскорузлой, в надавышах ладонью. Пить совсем не стал. Зато Гвоздодер дул воду прямо из ведра крупными лошадиными глотками. Потом жестянкой лил себе за ворот, весь до пояса вымок и даже не вздрогнул, не ожегся.