— Ларочка, это тебе. На платьице.

— С каких щей-то? Нюрке своей нес — ей и отдай.

Хозяйка, с мокрым лицом и красными глазами, съежившаяся в слезах и потому сама очень похожая на обиженную девочку, схватила сверток и решительно сунула его под руку Степке.

— Вот и ступай, куда шел. Нечего тут…

— Я не хочу ее видеть, — сказал Степка и сказал с таким убедительным признанием, что хозяйка сразу поверила ему. А он, сознавая, что ему верят, твердой рукой отстранил хозяйку с дороги, подал свой подарок самой девочке и почему-то обрадовался, увидев, что у девочки синие-синие глаза.

— Держи, держи. Вон ты какая, васильковая. А теперь — до свидания.

— А ведь змея ты, змея подколодная, — стегнула в спину гостя хозяйка. — Ну что еще, уходи давай.

— Будет путь — зайду.

— Заходите, дядь Степа, — сказала вдруг девочка, держа подарок в обеих руках и глядя на Степку своими совсем уже доверчивыми и признательными глазами.

— Видишь, какая ты змея?

— Без ругани-то не можешь?

— Кому моя ругань. Сейчас культурно ругаются.

Когда Степка поднялся на полотно дороги, к казарме, жарко попыхивая, подкатил маленький паровозик с двумя старинными голенастыми вагонами. С задней площадки последнего вагона спрыгивали рабочие, побросав на обочину дороги лопаты и кирки. На переднюю площадку взбирался дядя Костя, а за ним неуклюже лезли две женщины, высоко подобрав юбки и опираясь голым коленом на высокую окованную ступеньку. Степка, приятно вдохнув запах разогретого масла и горячего железа, прошел мимо паровоза и, сбиваясь в шаге, зачастил по шпалам.

Чем дальше он уходил от домика, тем настойчивей думалось ему, что он еще не раз придет сюда, чтобы увидеть счастливые глаза маленькой девочки.

Вечерело. Бакенщик, одноногий старик Федул, зажег на отмелях бакены. На той стороне реки Протоки, в тальниковых зарослях, копилась сонливая темь.

От реки тянуло сыростью и прохладой; пресно пахло илом и смолой от лодок у причала. Алый небосвод на западе почти угас под пеплом сумерек, а вода в реке тоже потускнела, ослепла будто. Чутко вокруг, так чутко, что, кажется, слышен весь мир. Откуда-то доносятся далекие и гулкие удары — будто кто-то бьет в днище опрокинутой лодки. А зачем бьет — пойди угадай.

В речной беседке деревянного причала осталось только двое, ожидающих катера: Леля Вострякова, сборщица живицы, и старик Матвей Прохоров, бондарь. Оба возвращаются из Старопашенского леспромхоза на свой Елагинский участок. До участка катером двенадцать часов езды, а если идти пешком, прямиком, по таежным тропам, — за десять можно быть дома. С отдыхом, конечно.

Прохоров устал глядеть на пустую реку и, уткнувшись носом в прокуренную бороденку, надсадно и зло сопит. Сердится старик, что послушался девчонки и остался с ней ждать катер. Сейчас, в сумерках, они бы как раз подходили к своему участку, а тут…

Недобрым словом вспомнил Прохоров и жену свою.

— Уж ты, Матвей, хорошенько приглядись к этой Лельке, — провожала она мужа до самых ворот. — Верное, знать, дело: наш возьмет ее. А что она за человек, мы с тобой не знаем. Бабы сказывают, работящая-де…

— Хватить петь «работящая». Вот сбегаем в два-то конца, так дело покажет, работящая ли. На язык востра. Вчера у начальника слова никому не дала сказать. Две бочки у ней с делянки не вывезли, так она секет да рубит, секет да рубит.

«На словах-то бойка, и меня обаяла: «Будьте добры, Матвей Лазарыч, подождем, пожалуйста. Ну, Матвей Лазарыч…» Тьфу, пень старый. Будто и я туда же, разленился. А дома дело ждет. И верно старики говаривали: стели бабе вдоль, а она меряет поперек».

Леля угадывала мысли Прохорова и раскаивалась, что уговорила его остаться: пусть бы шел. Она и сама теперь не верила, что катер придет. Может, он сел на мель, сломался или послали его куда-нибудь за срочным грузом. Мало их, катеров, на Протоке.

Иногда поднимал голову и Прохоров, прислушивался и, помешкав, злорадно зудил:

— Глядишь? Катер-то, он — не миленок, на глаза твои не позарится, не прибежит. Сбила меня с панталыку. Хоть бы я, примерно взять, тут не хаживал, ну тогда, куда ни шло — сиди и жди, а то…

Прохоров сунул кисти рук в рукава своей телогрейки, передернул плечами и продолжал ныть, передразнивая Лельку:

— «Подождем, Матвей Лазаревич. Подождем». Ох, и ленивый вы нынче народ.

— Ну, Матвей Лазаревич, — взмолилась девушка. — Я-то при чем…

— При лени своей — вот.

Просятся на язык Прохорова злые слова, но говорить с девчонкой нет желания: разве она поймет что-нибудь. Он свернул «козью ножку», долго между большим и указательным пальцами крутил порожнюю трубочку, потом набил ее махоркой, закурил, успокаиваясь.

— Вот как я рассудил, — миролюбиво сказал Матвей, осоловев от курева. — Ты как хошь, а я пойду к Федулу в караулку и лягу спать. Не будет сегодня твоего катера. Тьфу, — опять сорвался старик. — Пошел я.

Матвей Прохоров взял свое ружье, нелегкий мешок с покупками и стал взбираться на крутояр по скрипучей деревянной лестнице, а когда поднялся наверх, из темноты невидимый, неласково позвал:

— Пойдем и ты.

— Я подожду еще, — отозвалась девушка, и голос ее эхом рассыпался над рекой и затерялся где-то в черном бархате того берега.

— Все бы ты каталась, — бурчал Прохоров, подходя к караулке Федула. — И что за народ пошел, ну скажи, шаг по рублю.

Навстречу из-за угла с охапкой дров вышел одноногий Федул.

— Ты кого ругаешь, Матвей? — спросил бакенщик и ткнул деревяшкой низенькую дверь. — Милости просим.

В темной караулке пахло теплом и подгоревшим хлебом. Прохоров ощупью нашел лавку, сел, опустив к ногам мешок и ружье.

— Бранюсь, слушай, — заговорил он, когда Федул управился с печуркой и огонек приветливо замигал в круглых дырках железной дверцы. — Все не по мне. Молодежь, говорю, у нас своевольная. Нету для них старших — и шабаш.

— Все по-своему норовят, — поддакнул Федул.

— Попутчицу журю.

— Лельку-то?

— Ну. Ведь девка она, у ней, слушай, умишка для себя нелишка, а она старших берется поучать. Вчера доходим до ваших вырубок, она и говорит: «Матвей-де Лазарыч, я здесь дорогу короче знаю. Давайте вас проведу. Иди, толкую, куда укажут. Иди. Нет, слушай, свое. Ну прилипла, ровно паутина. Плюнул, уступил: веди. Пошли и влопались в болото. Кружили, кружили, едва вышли.

— Да как же она тут обмишурилась? — удивился Федул. — Ведь она, Леля-то, тутошняя, наша. У вас на участке она давно ли? Наши места она должна знать. Сказать тебе, Матвей, Лелька всю округу взяла с ружьишком, когда еще в школу бегала.

— Может, ты, Федул, и тому не веришь, что я теперь вот в твоей табакерке сижу? А ведь сижу по ее милости. Мне бы сейчас надлежало дома возле самовара греться. Потому и говорю, молодые, они ноне страсть как себя берегут. Чтобы сделать лишний шаг — упаси господь.

— Может, она и тебя пожалела, Матвей.

— А что с тобой разговаривать, — в сердцах махнул рукой Прохоров и, поняв, что взял не тот тон, добавил виновато: — Пойду-ка покурю на волю да вздремну у тебя.

Прохоров вышел, а Федул остался сидеть у печурки, улыбался и тихонечко говорил сам с собой:

— Какой ты был, Матюшка-перец, таким и умрешь, видно.

А Леля забыла думать о своем сердитом спутнике и о катере. Что он ей? Разве она ленилась или боялась идти домой по тайге? Конечно, нет. К этому ей не привыкать.

Леля выросла на Протоке, и сейчас, уведенная судьбой своей от родимой реки в леса, тоскует. Там, на Елагинском участке, куда ни глянь, всюду лес и лес, к этому надо привыкнуть. Правда, речка тоже есть, Карабашкой называется, катера по ней ходят, но что она значит в сравнении с Протокой!

Вот и хотела Леля прокатиться по Протоке, да не пришлось. Ну что же, и с берега хоть поглядеть на родную реку. А то когда еще увидишь.

Уже ночь. А ночи над рекой особенные, какие-то серебристые, подсвеченные, и кажется, что вода умеет хранить не только тепло, но и свет солнца.