— Не я муж твой.

— А то что бы? Что — ну?

Дверь в прихожке с треском растворилась, кто-то переступил порог, зябко крякнул и закашлялся. Хозяйка вскочила из-за стола, откинула занавесочку и тоже засмеялась:

— Дядь Костя. Дядь Костя, у тебя нос собакой натерт. И как это ты? Садись, я стяну сапоги-то. Садись, чего еще.

— Я сам. Я сам, — ласковым шепотком отозвался гость. — Лавка сегодня будет. Слышала? Я сам. Надя, я все сам.

— А мы вино пьем, дядь Костя, — весело объявила Надюша.

— Дядя Костя скрозь землю видит, — кряхтя и отпыхиваясь над сапогами, гордился гость.

— Проходи, дядь Костя, и тебя угостим. Ты разве гуляешь сегодня?

— Бригадир отгул дал за работы на мосту. Не давал сперва, а потом дал.

Из-за занавесочки появился высокий, длиннолицый мужик, с ласковыми стоячими глазами под густыми жесткими бровями, в гимнастерке без пояса и в залубеневших портянках.

— Да ты не одна?

— Говорю, вино пьем.

— На здоровье. Солдатику — наше здравствуй. — Дядя Костя протянул черную и тяжелую, как лошадиное копыто, ручищу и вежливо пожал Степкину руку. Сел на место Нади, а хозяйка втиснулась за стол на кровать и, не расставаясь с улыбкой, стала накладывать из чугунка в тарелку картошки.

— Люблю глядеть на солдата. Кровинушка наша.

— А и правда, дядь Костя. Вот он посидит да уйдет, а я потом задаваться стану: солдатика обогрела.

— Истинная правда, Надя. Солдатика за службу его надо любить.

Надя налила себе вино в граненую рюмку и держала ее все время в руке — у рюмки отломилась ножка, — свой стакан подвинула дяде Косте.

— Пей, дядь Костя, мне для тебя ничего не жаль. Вот как.

— Он тебе родной, что ли? — спросил Степка у Нади, кивнув на дядю Костю.

— В сто раз лучше. Слышал? Только и кричит дядь Костя: бабы, не троньте, без вас подымем. А родной что? Родной сядет еще на шпалу-то: тяни, баба.

Дядя Костя, держа стакан в обхват, выпил вино, вытер губы тыльной стороной кулака и стакан бережно опрокинул на стол. Потянулся к закуске.

— А я в гостях у кума. Кум утресь кабанчика завалил, и мы его палить в колки возили. Потом я пошел в лавку дожидаться, а кум кабанчика домой повез.

— Проворишь бутылочку и опять к куму, дядь Костя?

— К куму. Щей из свежей убоинки похлебать. От наваристых щей, Надя, целую неделю нутро теплом обносит.

Степка, будто ему команду на изготовку подали, весь подобрался, пыхнул глазами, уже подросшие волосы совсем дыбом встали.

— Хороший ты человек, дядя Костя, — заглядывая в стоячие благодушные глаза дяди Кости, сказал Степка, — По-солдатски, сразу вижу.

— Хороший, — подтвердил дядя Костя, хрумкая луковицу.

— И я, дядя Костя, — с упоением продолжал Степка, — и я вот хочу пожить хозяйством, чтобы коровушка, кабанчик.

— За скотиной человек не обленится, — назидательно заявил дядя Костя. — Ты на скотину робишь — она на тебя. А ведь не дай ты кабану мешанки, и он тебе много не даст. У кума добр, подлец, выгулялся, будто из льда вылит. Ухожен был — что ты! Поживи, солдатик, хозяйством. А как у земли без хозяйства!

— Тебе и жена-то нужна, чтоб за скотиной ходить, — сказала Надя, притаив в прищуре своих маленьких глаз злой вызов. — У ней и шубенка и пимы — все будет заплескано пойлом. Одно слово — куркуль.

Степка считал себя настолько правым в своих намерениях, что даже не хотел отвечать хозяйке на ее выпад. Но потом передумал и сказал:

— Дядя Костя прицельно метит: за скотиной не обленишься. И пойло станешь носить. А то как? Но куда выйти, можно и другие пимы надеть. Я, дядя Костя, служил и тоже смекал в город: невеста моя невзлюбила деревенское житье, отравилась, видать, покосом да хозяйством. А мать пишет и пишет: справное-де житье в деревне. Я до работы, дядя Костя, въедливый. В городе как? Свое отбарабанил, и домой. А что дома делать? А кабанчик, хозяйство то есть, завсегда даст работенку. Корова, она тебя — если что — во хмелю поднимет. Иди. Корми. Управляй.

Степка прикончил вино в своем стакане, и у него все мысли куда-то вдруг провалились. Он ясно сознавал только одно, что сладкий разговор о хозяйстве надо продолжать, но не мог уловить в памяти, на чем остановился. Дядя Костя с пытливым молчанием слушал Степку, и хозяйка, доверяя вниманию дяди Кости, тоже решила слушать.

— Вот так все и выходит, — не зная зачем, к чему сказал Степка и неожиданно наткнулся на знакомое. — Старшина Пищенко был в нашей роте. Каждое утро: подъем! Одеть шинеля! Выходи строиться с вещами. Проверит мешки, выгребет у меня гвозди, железки, шурупы. И отломит два наряда. Дурак — мне только того и надо. Всем увольнение, а я печи топлю в казарме. Пол мою. При деле — как ни скажи.

— Ишь ты какой. А гвозди-то, к слову, зачем? — спросил дядя Костя, уже совсем не скрывая своего интереса к солдату.

— Да ведь без гвоздя, дядя Костя, мишень на стену не повесишь. А ежели он валяется, гвоздь-то?

— Ишь ты, — опять восхищенно сказал дядя Костя. — А правда твоя: без гвоздей да гостей дом не стоит.

— Ведь кулацкая он натура, дядь Костя? — спросила хозяйка, нетерпеливо ожидая сурового приговора Степке.

— Чистой воды кулацкая.

— Так плохо это, дядя Костя, или хорошо?

— Так ведь как сказать, плохо или хорошо, — вдруг заважничал дядя Костя, выпрямился, обеими руками за кромку стола взялся: — Лентяй да неработь кулаками не станут. Вот и суди теперь.

Дядя Костя внезапно умолк, насторожил ухо, стоячие глаза его совсем остолбенели, но по губам пошла улыбка, и глаза опять ласково замигали.

— Идет, кормилец, — сказал он и, не переставая улыбаться, зашаркал своими грубыми портянками в прихожку, говоря оттуда: — Добрые люди так сказывают, слышь, солдатик? Добрые люди так сказывают: домашняя копейка лучше заезжего рубля.

— Дядь Костя, ослышался ты? Чего засобирался?

— Он, Надя, со станции вышел, так я его учуял, — отвечал дядя Костя, опять пыхтя и кряхтя над сапогами.

Дядя Костя ушел. Хозяйка, проводив его, вернулась к столу и ласково поглядела своими веселыми, текуче-пьяненькими глазами на Степку.

— Дядь Косте ты, видать, угодил своими кулацкими разговорчиками.

И в словах и в голосе хозяйки Степка ясно уловил какое-то скрытое признание, и то неловкое чувство, которое он испытывал, ожидая встречи с Нюркой, вдруг исчезло. А хозяйка, будто и в самом деле высказав свое тайное, сокровенное, однако очень необходимое высказать, умолкла, принялась убирать со стола.

Степка нечаянно глянул на девочку и поразился ее изменившимся личиком: округлые щеки у ней пунцово горели, губы были плотно подобраны, маленькие глазки налиты блестящей слезой. Девочка упрямо, с немой мольбой и укором глядела на мать, а та убирала со стола и, казалось, не замечала ее. Но по тому, как она сердито и резко двигалась по комнатушке, рассовывала посуду по полкам шкафа, Степка понял, что между дочерью и хозяйкой происходит только им понятный разговор без слов. И верно, едва заслышался шум еще далекого поезда, девочка вдруг укрылась одеялом и заплакала, а мать топнула на нее ногами и сразу начала кричать:

— Замолчи, дрянь. Только покажись мне. Покажись только…

Девочка затихла. Мать, постояв, прислонившись спиной к боковине печи, вдруг закусила губу, круглый подбородок ее заострился и дрогнул. Женщина присела на кромку кровати и, стремясь не показывать своего лица гостю, всхлипнула.

Поезд катился где-то уж совсем за стеной. Степка поднялся и вышел в прихожку, натягивая на плечи волглый, но согревшийся бушлат, слышал, как девочка, ласкаясь к матери, утешала ее:

— Мамочка, не плачь. Не плачь же. Я не буду просить. Ладно? Вот увидишь. Заработаешь, и тогда уж. Ладно? Ирисок, мамочка. В тонких фантиках…

Но хозяйка, давшая волю слезам, видимо, не могла унять их: вдовье, горемычное прорвалось вдруг и хлынуло без удержу.

Степка знал, что с ним нет денег, но все-таки ощупал свои карманы. Проверяя карманы бушлата, вынул материал, поправил на нем обертку, взвесил как бы на руке и, ступив в комнатушку, положил на стол: