— Ведь не умеешь, — поглядев на Степкины потуги, засмеялась хозяйка и уже совсем торжествующе добавила: — А тоже: покрасивей да похозяйственней. Горе луковое. Дай-кось.

Степка сконфузился, вернул валенок и, зная, что о шве говорить бесполезно, спросил:

— Мужская работа — где он у тебя?

— Муж — объелся груш.

Девочка, все время молча глядевшая на взрослых, вдруг повеселела и объявила:

— И вовсе нет. Он в Молоковку к другой ушел и не дает на меня денег…

— Лежи, холера. Дернули тебя за язык…

Девочка сползла с подушки и спряталась под одеялом, бубня что-то свое, обиженное и недовольное.

— Помыркай еще, — пригрозила мать. — Сижу вот из-за тебя пятый день дома.

— Ты что кричишь на ребенка? — с веселой строгостью сказал Степка. — Чего ты на нее шумишь?

— А тебя спросили? Ты своих заведи да ими и распоряжайся. Корми, пои, одевай, воспитывай — все одна.

В голосе ее уже звенели близкие слезы, и Степка почувствовал себя очень неловко и не нашелся что сказать. «Женись — вот так и пойдет свара: спор да ругань… Петька-то — кто же он такой? Лапает, говорит, ее в рабочих рукавицах… Наверно, тот самый мордоворот, что на путях встретился. Не надо уж было ходить».

— Испугался. Примолк. — Неожиданно громко и весело расхохоталась хозяйка, и на сердце у Степки опять отмякло: вновь молодое, женское, ласковое проглянуло в ней. «Поговорить бы начистоту, кто он Нюрке-то. Сказать, что ли?..»

— Петька-то муж ей?

— Навроде. Только живут по-згальному: неделю вместе да месяц врозь.

— Тут на путях я видел такого мордастого, не он?

— Он, кобелина. Да ведь и ты такой же будешь. Ну скажи — нет?

— Я хозяйство люблю, — ни с того ни с сего ляпнул Степка.

— И Петька тоже хозяйственный, — закатилась она смехом, — он вот идет к Нюрке — корову на веревке тянет. Нажился здесь — коровку за рога и к матери, в деревню. Там у него еще две. Молочко, гад, попивает. На троих силу ведь надо… Советская власть у нас, а подхолостить таких не могут.

— Власть тут ни при чем. Сами вы, бабы, виноваты.

— С каких щей?

— Знаешь, что женат, зачем голубишь? Хоть и та же Нюрка, знает небось, что в деревне у него еще две бабы?

— А то.

— Не принимай.

— Холера ты. Не принимай. Или мы железные? Мой вот придет — на коленях от дверей ползет, плачет, божится, клянется, пойди не поверь. Чуточку сдашь, обнимет да погладит, и растаяла, потекла… Или мы не люди? Да провалитесь вы. Поверишь ему, а он еще трояк на полбанки тянет. На порог не пущу.

— И вы хороши. Чего скажешь: у Нюрки моей был парень, работящий, хозяйственный. Ушел в армию, а она без него скурвилась.

— Уходил, так ждать, поди, велел?

— Ждать.

— Пока вы служите, тут без вас сопленосые подростки в девок выправляются. Молодые, незахватанные. Так-то вы потом и поглядели на свою ровню. Жди вас.

— А вот и поглядел, — горячо отвечал Степка, все больше ввязываясь в спор и не замечая в пылу, что разговор уже совсем переметнулся на него. — Мне, может, никого, кроме ее, не надо.

— Видишь, ты как. Может, надо, а может, нет. Ей-то как знать? А девке вообще ждать недосуг — у ней день короче.

— А и дьявол ты на разговорчики.

— Сызмали меж вас, мужиков, — обсобачилась. На-ко, примерь, Лара. Я все руки в прах исколола.

Хозяйка встала, повертела надетые на руки подшитые валеночки и, подойдя к кровати, склонилась над дочерью. Короткое платьишко клином вздернулось у ней сзади, высоко обнажив теплые упруго-крепкие и широко поставленные ноги. Степка жадно, сглотнув слюну, глядел на эти матово-теплые ноги, с красными насиженными рубцами поперек, и так близко думал о ней, что у него замутилось в голове.

— Выпадет снежок, а у тебя пимки готовы. Хорошо ведь? Не сердись на маму.

— Я не сержусь, мамочка. Я уже давно жду, чтоб ты подошла.

Девочка одной рукой прижимала валенки к своей груди, а другой обнимала мать за шею и целовала ее наугад то в висок, то в щеку. Степка вдруг вспомнил, что у него в кармане бушлата остался кусок колбасы, и подумал, что хорошо бы им угостить девочку.

Он вышел в прихожку, нашел в кармане кусок колбасы, обдул его от табаку, а сам все видел белизну хозяйкиных ног, круглых и ладных в икрах, плотных и литых под коленками.

Когда уж вернулся в комнатушку, только тут осознал хорошенько, что вместе с колбасой прихватил и бутылку вина.

— Вот это гостенек. Дай бог здоровья такому гостю.

Она проворно, не переставая улыбаться, сунула рядом с бутылкой два стакана, нарезала хлеба, выставила вареной картошки, достала с прибитого к стене шкафа две луковицы, ловко ободрала и четвертовала их. А сама то и дело перехватывала на себе прилипчивые взгляды Степки и, сознавая, что он глядит на нее, играла голосом.

— Нюрка-то накроет вот за бутылкой.

— А ты боишься?

— Не наблудила еще.

Степка тупым ножом обрезал закусанные концы колбасы и угостил ею Ларису. Девочка, взяв гостинец, быстро спряталась с ним под одеяло и затаилась там, как мышонок.

— А что надо сказать, Ларочка?

— Спасибо — вот что, — крикнула девочка и засмеялась своим счастливым смехом, егозясь и умащиваясь в теплом уюте.

Степка налил вино по стаканам, и хозяйка, взяв свой стакан, шутливо сморщив нос, понюхала:

— За твою встречу, что ли?

— С кем?

— Не со мной же?

— Ты сядь, — попросил Степка. — На ногах только лошади пьют.

— А ты славный, видать, приветный. Надо с тобою посидеть.

— Мамка, не пей, — вдруг закричала девочка не своим, строгим голосом: — Вот заболит голова, так узнаешь.

— У, холера, под самую руку оговорила.

— Сама холера, — упрямо и с сердцем, как взрослая, возразила девочка.

— Вот поживи с такой. Видал?

— За здоровье дочери, — сказал Степка и опорожнил стакан, закинул голову, заливаясь краской.

Хозяйка села к углу стола и своими мягкими коленями коснулась Степкиных колен. Его в жар бросило от этой неловкой близости, а она степенно, сосредоточенно отпила из своего стакана и, совсем не поморщившись, облизала губы. Только сейчас Степка заметил, что пологое переносье у хозяйки густо усеяно веснушками, и подумал: «Все рыжие — падкие на любовь». А хозяйка, совершенно уверенная в том, что он думает о ней, спросила:

— Обо мне ведь думаешь. Что придумал-то?

— А как тебя зовут?

— Зовут зовуткой, величают обуткой. Надюшей зовут.

— Надя?

— Для кого Надя, а для кого и Надюша.

— Я бы Надей стал звать. Я бы, Надя, — Степка сделал паузу. — Я внимание бы обратил на тебя, если бы не Нюрка…

— Нюрка же сестра.

— Ну какой лешак, сестра. Пошел бы я к сестре. Сама прибежала бы. Васька со мной приехал, сестры из десяти деревень съехались. А он сидит, как куль муки, — только и есть что ремнем перепоясан. Но я еще погляжу на нее, на Нюрку-то. Может, она тут совсем обтаскалась.

— Она — видная баба. Справная. Одни глаза чего стоят.

— Степка Макухин плохую не облюбует. Ясное дело.

— Степка-то — ты, что ли?

— Ну.

— Вот я и думаю теперь: не пойдет она с тобой, Степа. Ты и ростом с пенек, а образина — хоть топор точи. И губы. Толстые, нос картошкой. Не сердись, правду все сказываю.

— «Губы толстые», «нос картошкой», — передразнил Степка суровея. — Это, что ли, главное-то в мужике?

— Может, ребятишки от тебя пойдут — на кого походить-то будут? На всех чертей? Да и по глазам твоим видно: куркуль ты…

— Глупая ты, если вот так можешь судить. Вначале ты мне приглянулась. Думаю: вот бабочка-то излажена! А теперь мне и говорить с тобой неохота.

— Взбеленел, холера. Не нравится. А каково нам, если вы из нас кровь пьете? Жизнь нашу коленом давите? Молчишь.

Глаза у Нади недобро расширились, округлели, а голос стал по-пьяному криклив и резок. И вообще она сделалась пьяной, но, вернее всего, не от вина, а от сознания того, что выпила.

— Хоть ты и ничего парень, но мне и тебя укусить охота…