Я дежурю у закрытой оранжереи час за часом. Я мечтаю о розе, об одной чёртовой розе до тех пор, пока ворота не распахиваются и из них не показывается вереница повозок. Каждая из них доверху набита цветами. Есть розы, но есть и другие, не менее прекрасные и безымянные. Розовые, алые, белые, голубые. Я любуюсь этим безмолвным парадом, замерев и почти не дыша. А повозки всё идут, идут и идут, роняя на землю лепестки и листья, бутоны и головки цветов. Они тонут в пыли, хрустят под колесами, а я смотрю и смотрю, не дыша и не смея надеяться…

Когда ворота захлопываются, а повозки исчезают за поворотом, я выхожу из-за пластиковых деревьев. Осторожно пробираюсь к растерзанным цветам, впечатанным в пыль. Меня колотит необъяснимая дрожь, и я боюсь не найти ничего живого во влажном месиве, оставшемся после разгрузки. Но ещё больше я боюсь найти там то, что так долго хотел достать сам. Выкрасть из плена. Унести, будто преступник. Я пробираюсь к растерзанным цветам – и вижу то, что искал. Одну-единственную. Белую. Нежную. Неповторимую. Я наклоняюсь к цветку и прячу его за пазуху. И бегу что есть силы. Ветер свистит в ушах. Сердце колотится. А я бегу. Бегу. Бегу…

– Привет, – говорит Магда и впервые улыбается мне. Я смотрю на её лицо, на ямочки на щеках, на мелкие морщинки, собравшиеся у глаз. Я любуюсь ею – и понимаю, что не в силах вымолвить ни слова.

– Что с тобой, Адам? Ты молчишь. Я напугала тебя своей несдержанностью и беспричинной радостью? Просто я думала, что с тобой можно хоть ненадолго побыть счастливой…

Она вздыхает, и по её мягкой, тёплой щеке катится прозрачная капля. Настоящая. Не от перечной мази, не от свинцовой присыпки – настоящая, живая слеза. Я стираю её пальцем и касаюсь губами влажного следа, оставленного разочарованием.

– Не плачь, – говорю я. – Ведь никто не любит тебя больше, чем я.

– Правда? – она слабо улыбается, и солнце, это последнее солнце августа глядится в её бездонные тёмные глаза, ставшие на миг золотыми.

– Правда, – говорю я и протягиваю ей белую хрупкую настоящую розу.

Магда молчит и прижимает к груди белый цветок. Наверное, ей хочется сказать многое, но она понимает, что всё, что будет сейчас сказано, окажется фальшивее подаренного цветка. Всё будет из шёлка и бумаги, из органзы и марли. Живое, настоящее так и останется там, внутри. Едва появившееся на свет. Хрупкое. Уязвимое. Смертное…

Мы так и стоим, обнявшись, когда из-за угла площади появляется толпа. В чёрных платьях и костюмах. С красноватыми, припухшими от мазей и притирок веками. С гневными окриками. С камнями в руках. Их становится больше и больше – благочестивых, опороченных, непримиримых. А мы всё стоим, обнявшись, и догорающий август отдаёт нам своё последнее тепло перед тем, как погаснуть.

Я помню первый удар. И второй. И то, как я закричал Магде:

– Беги! Беги, не оглядывайся!

Я помню её вопль. И белую розу в пыли и пятнах моей, наверное, крови. Я помню боль. И слепящий солнечный свет, расплывающийся радужным пятном перед глазами. Я помню пыльные ботинки. Чёрные туфли на каблуках, бьющие под рёбра. Я помню всё до мелочей. И площадь у высохшего фонтана. Сколоченный из досок крест. Себя, раздавленного, разбитого, привязанного к нему. Я помню догоревший в сумерках август. И разбредающуюся по домам толпу, шепчущую друг другу:

– Доброй ночи.

Наверное, я умер именно тогда, когда погас последний луч солнца, громыхнул гром и первые капли запоздавшего дождя упали на моё голое, истерзанное тело. Наверное, я умер тогда, потому что явился мой дед и, прихлебнув из наполовину полного стакана, поморщился и сказал:

– Тебя снова наказали, негодник. Дай-ка я развяжу тебя…

И была ночь. И было утро. И был первый день сентября – вечно ускользающего и обещающего счастье. И была тьма. И был свет. И боли не было, как не было ничего другого. Только голос. Знакомый с детства. Зовущий к себе. Ведущий вперёд. Знающий сотни историй – и ещё столько же.

– Смотри, – говорит голос, – вот он, твой мир. Вот то, ради чего ты снова уходишь во тьму. Он ещё хуже, чем был. Ещё безнадёжнее, ещё порочнее. В нём снова одна лишь твоя любовь. Остальное – пламя и сушь. Сколько же тебе объяснять, что мир не стоит того, чтобы ты его любил. Он ведь тебя не любит…

– Магда… – шепчу я и тону во тьме. – Магда. Магда. Магда…

– Надо же… Магда… Она не увидит тебя больше. Неужели ты захочешь увидеть её?

– Да, – выдыхаю я и просыпаюсь.

На чердаке светло. Пыль танцует в лучах осеннего света. Пахнет вчерашним дождём и книгами. На столе стоит почти полный стакан, и в золоте его содержимого искрится свет. Я с трудом поднимаюсь с колен. Держусь за пустое инвалидное кресло, чтобы не упасть. Знакомые книги, покрытые слоем пыли, молча встречают моё воскресение.

И я возвращаюсь в город, распявший и уничтоживший меня. И смерти больше не существует. Только любовь. И вера в то, что вечно ускользающий сентябрь наконец останется со мной навсегда.

Первую нашу встречу с Ипс-Нумлом я запомнил очень хорошо: лимп показался мне похожим на Ктулху[1] или одного из чудовищ древней мифологии. Эти свисающие с морды щупальца, вечно влажные и подвижные. Абсолютно лысая голова с твердыми наростами, похожими на очень крупную и толстую чешую. Две пары маленьких глазок, симметрично расположенных на передней верхней части так называемого лица. Когда я впервые увидел его, то содрогнулся от отвращения. Неподготовленного человека, наверное, бы вывернуло, но я ничего – держался. Он стоял передо мной на своих тонких четырех ногах и молча пялился на меня. Мы находились в общем зале, соединяющем две комнатушки, расположенные на противоположных его концах, и в ближайшие несколько месяцев, а может, и лет нам предстояло жить тут бок о бок. Это могло стать проблемой. Я и с людьми-то особо не любил знакомства заводить, а уж с подобным… Хорошо хоть, мы воздухом дышали одним.

Вадим-профессионал внутри меня, устав наблюдать за молчаливой сценой, отодвинул в сторону Вадима-брюзгу и взял все в свои руки. Этому учили в космо-академии, а именно – «первому контакту», так что я решил нарушить тишину:

– Приветствую, – нелепый, но осторожный взмах рукой. – Меня зовут Вадим Соснов.

Тогда еще лимп пользовался переводчиком, но их расе довольно тесно приходилось контактировать с людьми, а способность к языкам у них была просто сумасшедшая. Мой будущий сосед набрал текст на портативном переводчике и нажал воспроизведение:

– Приветствую, землянин. Мое имя – Ипс-Нумл. Будем работать вместе.

И щупальца лимпа активно зашевелились.

Тогда еще я не знал, что этот момент поделит мою жизнь на «до» и «после».

Не думал, что застряну на чертовой границе так надолго. Это только на первый взгляд кажется довольно веселым занятием. Ведь что сразу возникает в голове, когда тебе говорят, что нужно будет охранять границу? Конечно же, шпионы, перестрелки, ночные бдения, одинокие рейды. Ну, про бдения они не соврали, а вот остальным тут и не пахло. Хотя бывало по-своему любопытно и даже весело.

Граница стала чистой формальностью. Этот огромный камень, именуемый планетой КуЭр-384, богатый разными ресурсами геологического и биологического характера, был лакомым кусочком. Обе расы обнаружили его одновременно. Никто не хотел уступать, ни люди, ни лимпы, поэтому после долгих переговоров командиров наших кораблей было решено поделить планету пополам. А если есть граница, то должны быть и пограничники. По здоровью я кайлом махать неспособен (спасибо наследственности по отцу), но зато прекрасно справлялся поддержанием порядка грузового отсека нашего корабля во время перелета. Так что кому куковать на границе, пока мои товарищи добывают столь ценные ресурсы для нашей планеты, решили без вопросов.