Среди обломков поверженного медведем моего коня ещё тускло мерцала Искра, отсчитывая последние мгновения его жизни. Оживляя фигуру, Искра становилась словно её душой, и, когда фигура разрушалась, Искра умирала вместе с ней. Прощай, скакун, ты выполнил свой долг.

Мой другой конь не особенно сильно пострадал в схватке с обезьяной. Его бока были в сколах и глубоких царапинах, но он по-прежнему оставался боеспособным. Я мысленно дал ему приказ и последовал за ним.

Сегин также сделал ход конём.

Это было потрясающее зрелище, захватившее всех. Битва двух каменных животных, схлестнувшихся насмерть. Меня как будто молотили дубиной. Успокаивало только одно: то же самое чувствовал Сегин. Кровавое марево повисло над Ареной. Красные фигуры, красный конь, красные следы мечущихся участников – я трудом различал разметку на поле.

Одновременно мне нужно было защищать тыл. Мук и Кул – оба на своих позициях растерянно озирались по сторонам, чувствуя угрозу. И не зря. Пока я и все остальные были захвачены величественной битвой коней, Сегин успел окружить мой Мук-Кул. В неразберихе фигур, боли и красного тумана я утратил контроль над Муком.

Испуганный вскрик толпы пронёсся над Ареной. Ноги моего белоснежного скакуна подломились, и он рухнул. Красный конь добивал упавшего. В сильном смятении, оставляя за собой густой карминный след, я подбежал к своему скакуну. Он был ещё жив, он держался. Он не мог сдаться – я приказал ему. Секунда-вторая, и вот – финальный рёв трубы. Надсадный, жаждущий остановить побоище. Игра окончена. Я проиграл. Снова и в последний раз.

Я склонился над моим верным товарищем, который не предал и не отступил. Белые каменные глаза внимательно смотрели на меня невидящим взглядом. Душа коня ещё была в нём. Спасибо, что сохранил её для меня.

Я повернулся. Сегин стоял возле моего поверженного Мук-Кула и ухмылялся. Ты оправдал моё доверие, любимчик публики.

На выходе с Арены я столкнулся с Ковой. Он сочувственно кивнул и сжал мою руку. Я зажмурился от боли. По его глазам я понял: он выберет Стенки, но я всё же надеялся на обратное. Надежда – вот что отличало Арену от всех остальных мест на земле.

Я шёл по дорожке в сторону ворот. Мимо шатра Распорядителя, мимо Грифона и Единорога – символов Турнира. Подняв голову, я окинул взглядом знакомые до мельчайшей чёрточки фигуры. Грифон, конечно, выглядел опаснее, но я любил лошадей.

Маленькая голубая Искра ещё мерцала в моей сжатой руке, но следовало поторопиться. Я раскрыл ладонь и приложил руку к каменному копыту единорога. Через несколько секунд земля подо мной вздрогнула от тяжести опустившегося на четыре ноги скакуна. Я коснулся его разума. Мы стали одним целым.

– Куда прикажете, хозяин?

– Ф-ф-фперёд и н-н-немного левее! – скомандовал я.

Ход единорога был подобен грому. Крики ужаса, доносившиеся с Арены, ещё долго будут услаждать мой слух.

У настоящего Мастера свой путь становления.

Я улыбнулся и зашагал в сторону Тёмных земель.

Анна Львовна подняла руку, но не сразу решилась прикоснуться к сенсорной панели двери. Понятно, что в доме ничего не осталось: рамы выдраны, мародеры выгребли все, чем можно поживиться. Запертая дверь смотрелась насмешкой над раскуроченным хозяйством – словно калитка, поставленная посреди поля без малейшего намека на забор. Впрочем, Анна Львовна и ощущала себя такой калиткой. В забор себя не превратишь, хоть порвись на миллион маленьких анн. Что еще остается, только стоять на своем месте и изо всех сил держаться…

Зачем она забрела в этот дом, ведь родители давно умерли? Хорошо еще, что они не дожили до этой свистопляски. Кракарт и Брудона уже заняты, ходят слухи, что на самом деле дела обстоят еще хуже, чем сообщают в официальных сводках. Плюс еще это наводнение: разверзлись хляби небесные, вода прибывает, а на эвакуацию у властей нет ни ресурсов, ни времени. Спасайся кто может. Спасение утопающих, как говорится…

Надо спешить, спешить, а она стоит на полуразвалившемся крылечке, с рукава капает вода, пальцы дрожат. «Спустилась и побежала! – скомандовала себе Анна Львовна. – В доме, может, небезопасно. А хорошего тебя там точно ничего не ждет!»

Продуктов не найдешь, мало-мальски пригодную одежду тоже наверняка растащили. Разве что обсушиться. А смысл?

Анна Львовна приложила ладонь к черной поверхности сенсорной панели. Матовая панель мгновенно потеплела, считывая знакомый отпечаток, над крыльцом протяжно охнуло, и дверь медленно приотворилась.

Переступить порог родного дома тоже оказалось нелегко. Сколько лет она здесь не была? Двадцать? Тридцать?

– Я на минуточку, – жалобно прошептала Анна Львовна.

«Чтоб себя добить, ага», – съязвил внутренний голос.

Было бы что добивать – да что там осталось-то? Анна шагнула внутрь и застыла у входа.

Дом, как и ожидалось, представлял собой печальное зрелище. Посреди просторной прихожей чернела прожженная дыра: здесь неоднократно разводили костер. В огонь бросали все, что подворачивалось под руку, поэтому ни мебели, ни ковровых дорожек она не увидела. Пахло даже не гарью, а чем-то отвратительно едким, будто бродяги пытались сжечь нечто ядовитое.

«Раз уж пришла, загляну на кухню», – сказала себе Анна Львовна. Хуже уже не будет – если только она не столкнется там с каким-нибудь раненым мародером, который решит ее прикончить.

С трудом оторвавшись от дверного косяка, Анна сделала шаг вперед.

Что-то щелкнуло – она вздрогнула, инстинктивно закрылась руками и перестала дышать.

– Добро пожаловать, – сказал приятный баритон. Послышался легкий, еле заметный вдох, пока программа принимала данные от дверной панели, и голос добавил: – Анюта.

У Анны Львовны подогнулись ноги, и она рухнула на грязный пол.

Искорка за искоркой, перед ней собралась голограмма учтивого домоправителя. Анна не вспоминала о нем долгие годы, а он никуда не делся – как мама выбрала его из каталога электронных домработников, так он и обретается тут.

В каталоге управляющих «Умным домом» тогда было всего пятьсот опций, а спустя год их насчитывалось уже пять тысяч. Папа предлагал маме сменить «лицо дома», но она смеясь отвечала, что прикипела душой к Гавриле – так она его назвала. Очень смешно, конечно. Очень.

– Анюта, – ласково проговорил Гаврила, радостно улыбаясь. – Сколько лет, сколько зим. Я так давно тебя не видел, девочка. Хорошо, что ты приехала.

Анна Львовна всхлипнула.

Гаврила, разумеется, совершенно не изменился. Когда она была маленькой, он казался ей не слишком молодым – такой хрестоматийный типаж, нечто среднее между английским дворецким, еще более аристократичным, чем его хозяева-лорды, и добрым дядькой, следившим за русскими барчуками. Неизменными оставались его запрограммированное тепло и забота, ведь именно он был головной программой, заправляющей всей системой «умного дома».

Теперь, когда постаревшая Анна Львовна сидела на ледяной плитке и сквозь слезы разглядывала голограмму, Гаврила выглядел мужчиной в самом расцвете сил и лет. Прическа волосок к волоску, опрятный твидовый пиджак, начищенные ботинки. Давненько она такого не видела в реале.

Пожалуй, теперь он годился ей в сыновья.

Гаврила ждал ее команд, почтительно склонив голову, а на лице играла полуулыбка. Анна помнила эту улыбку: она всегда подозревала, что в глубине несуществующей цифровой души Гаврила смеется над недотепистыми людьми, ведь ему все удается в мгновение ока, а им постоянно что-то от него надо: то согреть воды и наполнить ванну, то запустить электропечку, то проветрить комнату и отрегулировать температуру воздуха для сна. Он не позволял себе проявлять неуважение, но порой напоминал об элементарных вещах и вздыхал – маме это почему-то нравилось. Папа изображал, что ревнует к голограмме, мама хихикала, Анюта закатывала глаза.

Анюта. Она совсем забыла это звукосочетание.