А Николас гладил меня по коленке рукой, уже лишившейся пальцев, и приговаривал:

– Не-е плачь. Ну-у, не пла-ачь.

И от этого мне хотелось выть. Громко. Или грызть землю.

Я шла через кладбище. Я смотрела на надгробия. Я прислушивалась. Иногда мне казалось, что я слышу, как они скребутся там, в своих гробах под землей. Мертвые, но не упокоенные.

Я спрашивала себя – зачем? Почему? За что им эта мука? Каково это – лежать там, в темноте? Целую вечность, пока твой мозг не превратится в труху.

Я не знала, что мне делать, что еще предпринять, как облегчить страдания Николаса. А ведь он страдал, я в этом не сомневалась.

Мой взгляд остановился на покосившейся могильной плите. Имя. Дата. И внизу под ними… Строгий рисунок букв складывался в слова. Две длинные строчки и одна короткая. Я перечитала надпись еще и еще раз. Теперь я знала, что нужно делать.

Да! Черт! Да!

Завтра Николас попадет на свою улицу, чего бы мне это не стоило.

Продуктовая тележка показалась мне самым подходящим транспортом. Я укатила ее из ближайшего супермаркета и сунула в багажник арендованного другом автомобиля, не испытывая ни малейших угрызений совести. Ага, совершенно никаких. Я поступила правильно. Правильно. И точка.

Мы кружили по дорогам минут тридцать, прежде чем я остановилась.

– Приехали, – сказала я Николасу, лежащему на заднем сиденье.

Он молчал, только кивнул головой, показывая, что слышит.

Я вылезла из машины, вытащила из багажника тележку и пересадила в нее мальчика. Сегодня утром он почти не разговаривал – язык отказывался ему подчиняться. Только выплевывал изо рта маленькие серые кусочки, и мне не хотелось думать, что же это такое.

– Я нашла твою улицу, как и обещала, – выдохнула я, наклонившись к его уху, – я повезу тебя в тележке так быстро, что просто дух захватит. Мы пронесемся по улице, словно ракета, и никто не сможет нас остановить. Никто, слышишь?

Он улыбнулся, первый раз за сегодня. И в этой улыбке были и страх, и робость, и недоверие, и… надежда. Да, да, надежда. Я сглотнула подступивший к горлу комок. Не рыдать. Только не сейчас.

– А теперь погнали, малыш! Погнали! – крикнула я, толкая тележку. Быстрее и быстрее.

– Мы в самом начале улицы. Я вижу твой дом. Он ведь желтый с красной крышей? Эй, я вижу ваш автомобиль. Большой, синий. Твой папа всегда паркуется на газоне? А, черт, держись, Николас! Держись! Эта собака бросилась прямо под ноги. Слышишь – лает! Да, она белая, как ты и говорил.

Мои ноги почти не касаются земли. Мне кажется, я лечу. И тележка с маленьким зомби тоже летит. Мальчик улыбается во весь рот, и ветер треплет его поредевшие волосы. Он кричит: Ыони-и-ик! Ыони-и-ик!

– Да, шиповник, – я тоже кричу, – ты чувствуешь, как он пахнет? А колокольчики? Они звенят!

Николас поднимает руки вверх, словно пытаясь ухватить звук в беспалые ладони. Лицо его светится счастьем.

– Мы почти у цели! Вот клен! Мы прямо под ним!

Я разворачиваю тележку, резко, чтобы он ощутил ветер и движение, и счастье. Тележку ведет в сторону, я ловлю равновесие, отвлекаясь от мальчишки всего на миг. А когда поднимаю глаза – Николаса уже нет со мной. Не-а, точно нет. Он улетел туда, куда и собирался. Я знаю это, наверное, потому, что маленький мертвый мальчик в продуктовой корзине теперь действительно умер. И это хорошо.

– Спасибо! Спасибо! – говорю я, забирая у зомби, стоящих вдоль аллеи муниципального кладбища «Последний путь», колокольчики, флакон аэрозоли «Цветущий сад» и игрушечную собаку, которая начинает лаять, если нажать ей на лапку.

Зомби кивают мне головой и уходят. Спокойные, тихие и какие-то торжественные. Совершенно не страшные и даже не неприятные. Просто люди, только другие.

На покосившейся могильной плите написано:

«Вера состоит в том, что мы верим тому, чего не видим, а наградой за веру является возможность увидеть то, во что мы верим».

И ниже: «Покойся с миром».

Я ласково провожу пальцами по буквам.

И тоже ухожу.

Мой папаша всегда говорил: «Верь в себя, отпрыск, и всё получится!» И я верил. Хотелось бы, конечно, чтобы и папаша в меня верил, но он потратил всю веру на бассейн саклифа с тяжелыми примесями, где и плавал целыми десятками, если работы не было. Иногда я приходил к нему просто посидеть рядом, на покатом бортике, опускал пару ног в саклиф и слушал бульканье и утробное гудение отца. Его близость придавала мне сил следовать за мечтой.

По правде, мечтать на нашей Топи о многом не приходится. Когда-то давно гордая столица межгалактической республики Вир, плодородная, вечновлажная Топь, высохла, и все богатые и влиятельные топцы разбежались по курортным планетам и станциям. Или куда ещё они разбегались, не помню. Когда я выплыл на свет в родильном бассейне, славное прошлое Топи осталось только в исторических проекциях. Вырос я в полузаброшенном городишке, засыпанном серо-рыжими песками с севера. Ползать по улицам приходилось в структурных костюмах, и обучающие бассейны с болотными парками оказались яркими точками в моей жизни. И вот, когда учёба закончилась, мы с приятелями торжественно облились саклифом, обновили идентификационные чипы и оказались вышвырнуты во взрослую жизнь.

Она оказалась ещё скучнее, чем я представлял.

Работёнку я нашёл быстро: устроился сортировщиком в «Тирив и отпрыски», одну из последних корпораций Топи. Они, кто бы эти самые отпрыски ни были, продавали буквально всё на этой Влагой покинутой планете. Говорят, работали в минус, лишь бы мы все тут не передохли с голоду. Основной статьёй доходов и причиной, по которой кто-то мог вложиться в Топь, были поиски артефактов.

«О! Древности!» – романтическая мечта каждого топца в образовательных бассейнах. Если в сети натыкаешься на нейропрограмму о крутых парнях, отыскавших подземный дворец с особыми аквариумами на забытых технологиях и целыми ваннами хорошо настоявшегося чистого саклифа, то автором точно окажется топец.

О чём-то таком я смутно и мечтал, отправив мыслеслепок в «Тирив», но в пески меня не взяли. По психотипу, как сообщили мне в отделе кадров, я отлично подхожу для нудной однообразной работы. Поэтому меня поставили разбирать и каталогизировать находки. Оказалось, что находят в основном совершеннейший мусор, который перерабатывается в металлы и полимеры, а потом отправляется на заводы. Редкие металлы – прямо на станции. В целом моей задачей было осматривать всё, что сбрасывалось на сортировочную ленту, и подсказывать искусственному интеллекту, если тот не понимал, что делать. Работа считалась влажной в буквальном смысле: здесь поддерживалась среда, идеальная для потенциальных артефактов. По счастливой случайности для топцев такая атмосфера тоже прекрасно подходила.

ИИ оказался значительно образованнее меня, и подсказки ему практически не требовались. Через пятьдесят десятков мне тоже захотелось поселиться в бассейне типа отцовского, но денег на такую роскошь не хватало совсем. И поэтому я день за днём приходил в сортировочный центр, садился у ленты и во все шесть глаз смотрел на то, что раскопали сегодня в отделе разработки и экскавации.

День, который изменил мою жизнь, ничем не отличался от остальных. Утренний бульон, неспешный путь на работу и долгие часы у конвейера.

– Ты глянь, – закричал вдруг Глылг, мой напарник. У ленты работают вдвоём, чтобы друг друга будить. – Ты глянь, там что-то квадратное.

Я взволнованно начал озираться, пока не увидел явно неестественную форму. В природе и среди созданного топцами всё тяготело к кругу и шару, формам совершенства, поэтому тёмный брусочек с прямыми углами вызывал особый интерес. ИИ не смог сразу опознать предмет.

– Параллелепипедное, – уточнил я, протягивая конечность за находкой. Лента послушно выплюнула брусок в мою сторону.