Проклятые пробки подобны тромбу, и не было смысла ловить такси. Симка, еле справляясь с дыханием, штурмовала вершину холма, чтобы срезать путь до дома.

Капли дождя лупили по лицу, по опавшим листьям, превращая их в горчичную кашицу, размывали лица прохожих. Блестели черные столбы фонарей, мимо проносились рокочущие грузовики и жужжащие легковушки, мелькали перед глазами рекламные щиты, красные, синие, белые пятна зонтов, как крупные мазки увлекшегося художника-импрессиониста.

От стремительного бега во рту привкус крови, а в бок будто нож всадили. Голову снова атаковали глупости: и пусть бы кто-то всадил Симке нож, она бы оказалась в больнице, открыла глаза, а перед ней лицо Вэ. Он бы ее выхаживал, может, забыл бы о вчерашнем дне… А может, вчерашнего дня и вовсе не было.

И не было этого изнурительного спринта…

Она обязательно будет проверять узлы на шарфе Вэ и помогать ему убирать клетку О.

Симка всегда ждала лифт, но сегодня ждать было невыносимо и почему-то страшно. Она побежала вверх по лестнице, позвонила в дверь. Вэ не открыл. Симка лихорадочно шарила в сумочке в поисках ключей. Нашла.

В квартире горел свет от лампы.

Все дышало холодом, воздух был вязким, а тишина весом с тонну. Симку придавило спокойствие, холодное и глупое, какое бывает в первые мгновения настигшего бедствия. Она прошла по коридору не разуваясь, с промокшего плаща стекала вода, образуя лужицы на полу. Еще несколько вдохов и выдохов, прежде чем осознание с ревом обрушится на нее, сметая все на своем пути, подобно цунами.

Теперь в доме Симки будут гореть лишь электрические лампы, а все остальное у нее, конечно, будет: на кухонном столе – коробочка с шишками, а рядом – желтоперый Симкин успех, склевавший с горя весь хлеб до крошки.

– Деда… Дед?

Он сидит в инвалидном кресле у самого окна, улыбается и щурится на августовское солнце. В его сухой, узловатой руке массивный стакан ловит гранёным боком ускользающие лучи. Как любит говорить дед, его стакан всегда почти полон – и никогда не бывает пуст. Так, на стариковский взгляд, гораздо проще смотреть на действительность и мириться со всеми её недостатками… В свои шесть с небольшим я не понимаю таких философских выводов. Но люблю деда. Его хитрый взгляд. Таинственную улыбку под желтоватыми усами. Я люблю его запах. Тепло суховатой кожи. А ещё – истории.

– Деда… Расскажи сказку.

– Ты опять прокрался на мой чердак мимо нянек и вечно заплаканной матери? Ох и попадёт же тебе, маленький негодник! Не боишься?

– Не-а. Меня позавчера уже наказали.

– Ремнём?

– Не. Отец говорит, что это пережитки прошлого. Таблеток дали.

– Много?

– Штук пять. Горькие. Я хотел конфет, но не разрешили.

– Да уж, какие конфеты… И что потом было?

– Шторы задёрнули. И спать сказали идти. Днём. Ещё до заката.

– Ну… – дед прихлёбывает из стакана и морщится, – и ты заснул?

– Не-а. Я выплюнул таблетки и спрятал их в цветочном горшке. А потом всю ночь думал о тех книжках, что у тебя в шкафу. В них много хороших историй. Научишь меня понимать эти значки? Я хочу рассказывать твои истории своим друзьям. У них ведь нет таких книжек. И тебя у них нет. Вот они и не улыбаются никогда.

– А ты улыбаешься, Адам?

Я киваю, и лицо моё растягивается, принимает ту странную форму, за которую меня частенько наказывают горькими таблетками. Внутри теплеет, и августовский свет, струящийся в чердачное окно, кажется волшебным, неповторимым, обещающим чудо, готовое вот-вот ворваться в приближающийся сентябрь…

В этом паршивом мире всё не так, как надо. Унылый сезон дождей сменяется изматывающей жарой – и твоя майка вечно липнет к телу – то от непогоды, то от пота. И только первая неделя сентября кажется всегда украденной из рая – короткая, тёплая, сияющая необъяснимым золотым светом – неуловимая, неповторимая частичка беспричинного счастья. Мне бы хотелось, чтобы она длилась вечно – может, тогда люди успели бы понять, что в жизни есть место не только печали. А пока они не поняли, я в одиночку наслаждаюсь украденными у неба деньками. Брожу по городу, заглядываю в окна, всматриваюсь в лица прохожих: вдруг кто-то ещё кроме меня пытается рассмотреть в удивительном свете, струящемся из разлома между летом и осенью, те же знаки и обещания счастья, что и я…

Как принято считать в приличном обществе, всё в нашей бренной жизни создано лишь для того, чтобы по достоинству оценить смерть. К ней готовятся с самого детства. Учатся ждать конца, безропотно переносить всё, что ему предшествует. Уныние, печаль, бессилие, усталость, чувство вины и разочарование культивируются, словно редкие сорта роз. Прививаются на хрупкие души. Прорастают в сердцах и дают семена. Припухшие веки, глубокие складки на лбу и у рта, безучастный взгляд – вот те качества, которыми добропорядочный гражданин смело может гордиться. И готовиться к смерти – почётному завершению земного пути…

– Деда! Дед! Открой, пожалуйста! Открой. Это я!..

Дверь на чердак не поддаётся. Она забита наглухо новыми, пахнущими лесом досками. За ними тишина, и я точно знаю, что деда там нет, но продолжаю изо всех сил тарабанить в запертый разлом между летом и осенью, в дверь ускользнувшего внезапно сентября, во вчерашний день, в безвозвратно утраченное счастье…

– Ты что здесь делаешь, Адам? Тебя разве не предупреждали, что подниматься на чердак опасно? Лестница в аварийном состоянии. Как и ты сам. Возьми себя в руки. Быстро, пока отец не увидел. Устроил здесь истерику. Не стыдно?

Мать стоит надо мной, скрестив руки. В своём неизменном чёрном платье. С тугим пучком волос на затылке. От неё пахнет лавандовой солью, спасающей от головной боли, и холодным чаем с мятой. Красноватые веки, припухшие от слёз и бессонницы, устало прячут равнодушный взгляд.

– Ну? Что ты тут забыл? Отвечай.

Я долго не решаюсь спросить, потому что, кажется, знаю ответ. Но потом вдруг выдыхаю, боясь запнуться:

– Где дедушка? Почему вы не сказали, что он умер?

Она долго смотрит на меня с недоверием, силясь, наверное, понять, каким образом я пытаюсь избежать наказания, используя глупейшую, на её взгляд, ложь.

– Какой дедушка? Твой отец сирота. А мой умер задолго до твоего рождения. И с чего бы твоему дедушке жить на заколоченном чердаке? Немедленно спускайся вниз. Сегодня ты будешь наказан.

Я задыхаюсь от собственного бессилия и обиды. От несправедливости предстоящего наказания. От боли утраты. От невозможности попрощаться с тем, кого любил больше всех на свете. Отчаяние удушающей волной накатывает на меня снова и снова – и, чтобы не захлебнуться, я бросаюсь с кулаками на мать и изо всех сил колочу её по каменным бёдрам:

– Врёшь ты! Врёшь ты всё! Дедушка жил здесь ещё вчера! Он смотрел в окно и рассказывал истории. Вы его убили, а потом сделали вид, что его и не было вовсе! Но он был. И я всем об этом расскажу!

Мать так и стоит, не сдвинувшись с места. Мне хочется, чтобы она расплакалась. Или обняла меня. Или солгала. Чтобы сказала, что дедушка уехал, но обязательно вернётся. В сентябре – вечно ускользающем месяце счастья. Но она лишь вздыхает и холодно отстраняет меня:

– Как же я устала, – еле слышно произносит мать. – У меня не осталось сил на твои фантазии. Завтра же отец отведёт тебя к доктору. Ты болен, Адам. Ты очень-очень болен…

Живые цветы выращивают в закрытых оранжереях и дарят только по одному поводу – по поводу кончины. На клумбах, на окнах, в тихих гостиных собирают пыль унылые шёлковые бутоны. Искусственные кустарники и деревья шумят и блекнут под дождём, выгорают на солнце. Ржавые кошки-роботы ходят по кругу и монотонно мурлычут. Их не продают в магазинах уже лет пять: считается, покупка электронного питомца – необоснованный и непростительный повод для радости, а радость, сами понимаете, ни к чему в приличном обществе, боготворящем депрессию как главный принцип равновесия и невозможности войны. А дед, бывало, рассказывал, какие кошки у него были – настоящие, тёплые на ощупь. У них глаза светились ночью зелёным, и они забирались на кровать, поближе к тому, кого любили, и мурлыкали. Совсем не так, как роботы – иначе, из нутра, из самого своего маленького живого сердца мурлыкали. И прогоняли страшные сны. И непонятную грусть. И одиночество прогоняли…