— В прошлом году уходил в отпуск, мне насчитали отпускные из расчета тысячи одиннадцати рублей с копейками. Так вот, семьсот в месяц — домашней «пиле», а триста — в мой загашник.

— Одиннадцать рабочих месяцев, — быстренько прикинул Иван Иванович, — по триста рублей — это три триста. А шесть с половиной тысяч — два года...

— Ну... что-то в этом роде, — осторожно согласился Лазня, видимо, чувствуя, что попадает в какую-то ловушку, расставленную майором милиции.

— На новую машину? — припирал его к стене Иван Иванович.

— На новую... А что?

— А то, Богдан Андреевич, что ровно два года тому назад вы купили «жигуленка». И с первого же дня начали копить на новую, резко урезая семейный бюджет? Не кажется ли вам, что в этом есть некая странность, — иронизировал Иван Иванович, убежденный, что еще один-два вопроса, и Лазня вынужден будет признать свое поражение.

— А это на тот случай, если... если я где-то грохну «жигуль»... Сколько аварий случается...

— Но два дня тому назад, когда Елизавета Фоминична вместе с сыном мыла машину, денег под ковриком не было...

— Да что я, лопух! — ощетинился Лазня. — Я сперва убрал гро́ши, а потом уж говорю: «Вымойте машину».

— А Елизавета Фоминична сказала другое: деньги-то не ваши, а Пряникова...

— Ну и дура! — сердито подытожил Богдан Андреевич. — Мои это деньги! Мои, кровно заработанные! И Петеньке их не видать, как своих ушей без зеркала. Мои!

— Все?

— Все!

— И те, которые находились в подвале под ящиками с картошкой?

Если бы Лазня был чуть послабее здоровьем, его бы, наверно, свалил инфаркт. Глаза — навыкате, словно невидимые руки схватили за горло и давят. Перехватило дыхание. Наконец он продохнул, и на глазах выступили слезы: отпустило.

— Не ваши это деньги! — твердил свое Лазня. — Сколько лет я копил их, а для чего — уголовного розыска не касается. Может быть, мне осточертела жена-сквалыга! На каждую копейку пиши ей квитанцию, куда дел. А где взял — ее почему-то не интересует. — Он посмотрел на свои руки. На правой ладони была огромная, с донышко стакана, застарелая мозоль, вся в глубоких трещинах, — неувядаемый признак долголетнего постоянного общения с отбойным молотком. Давно уже бригадир сквозной проходческой бригады не имел дела с этой техникой времен первых пятилеток, он — организатор, а не исполнитель работ, но живет мозоль как память о молодости, проведенной в шахте. — Решил дать ей свободу, пусть складывает рубли с копейками. Но остаются дети! Не буду же я их обирать. Что в доме — всё им. В чем пошел на смену, в том и гуляй, Ваня. А на что-то жить надо.

— Богдан Андреевич, ну зачем же так оговаривать себя?! — не согласился Иван Иванович с новой версией Лазни. — Пятнадцать тысяч... Пусть по три в год. Хотите сказать, что еще пять лет тому навострили было лыжи? Полноте-ка! С женой вы в ладах. В дочке души не чаете. Да и она в вас... Знали бы, как она бросилась защищать ваше доброе имя, вашу свободу! Старший сын — вам первый помощник, духовный наследник, весь в отца. Захотите — не откажетесь. Я лично уверен, что пятнадцать тысяч — не из тех, что исчезли из мебельного вместе с инкассаторской сумкой. Но происхождение их мне пока неясно. Пряников знал, что мы с вами ушли из бани вместе. «Замели», — определил он и позвонил вашей жене. «Если есть что-то такое — в тряпку и — с балкона». Что можно выбросить с балкона в тряпке? Документы, драгоценности, деньги... И еще выдам вам, Богдан Андреевич, служебную тайну. Пряников сказал: пусть все берет на себя и других не впутывает. За это он обещал нанять адвоката и заодно подкупить следователя и судью. Чувствуете, Богдан Андреевич? Пряников мысленно уже посадил вас на скамью подсудимых. И пятнадцать тысяч рублей, которые нашли у вас, к Пряникову имеют самое непосредственное отношение. А вот какое именно, пока я, увы, не знаю. Не удовлетворите ли мое любопытство?

Лазня угрюмо молчал.

Вернулся майор Крутояров. Оживленный успехом, небрежно бросил на стол перед Орачом несколько еще влажных фотокарточек. Рисованный портрет преступника, выполненный фотороботом со слов очевидцев в трех измерениях: портрет по пояс, вся фигура в профиль (абрис) и отдельно ноги, брюки, обувь...

— Вот вам и бородач. Каков, а! — торжествовал Крутояров. — Обратите внимание на лоб. Мыслитель! Сократ! А глаза! Хотя и колючие, но умные. Я бы даже сказал, парень со взглядом мыслящего интеллигента. Такой на двадцать ходов рассчитывает партию и за себя и за противника. Шту-у-учка!

Нет, это было какое-то наваждение. Иван Иванович тряс головой: он готов был щипать себя, лишь бы очнуться от кошмарного сна.

Бывает, во сне прижмет сердце, будто кто-то схватил тебя за горло и душит. А ты беспомощен: ни пискнуть, ни крикнуть. И охватывает тебя ужас безвыходности, отчаяния. Или — проваливаешься в пропасть, у которой нет конца и края. Летишь в тартарары и знаешь, что это навечно, возврата быть не может...

На снимке, выполненном фотороботом, был... Саня... Да, Александр Орач.

Иван Иванович обессилел, будто его двинули по темечку деревянной «балдой». Говорят, давным-давно на Азовском море такими глушили осетров-великанов. Да только съела тех красавцев усиленная борьба цивилизации за технический прогресс, во времена, когда местные повелители старались урвать у природы свое, не думая о детях и внуках, о будущем человечества. И называлось это борьбой за сохранение окружающей среды.

— Этого... подвозил к мебельному?

Иван Иванович хотел спросить как бы между прочим, с небрежностью, да не смог скрыть волнения. Продавливал сквозь горло звуки, цедил их сквозь зубы. Голос его посвистывал, похрипывал.

Он протянул Лазне фотокарточку, мол, на, полюбуйся. А тот, не глядя в сторону майора милиции, пробурчал:

— А какого же еще!

«Санька... И ограбление мебельного!.. Н-е-т»! — кричала отцова душа.

Это какое-то недоразумение. Он представил себе на мгновение, как докладывает обо всем Евгению Павловичу: так и так, товарищ полковник, ваш любимый крестник, которому вы пророчили славу ученого, опознан как один из тех бородачей-двойников. А докладывать надо. Строкун — в Тельманово, это по дороге из Мариуполя на Таганрог. Там кто-то обстрелял из автомата пост ГАИ. Тяжело ранен милиционер и убита женщина.

«Почему женщина? — недоумевал Иван Иванович. — Как она оказалась вблизи поста ГАИ в такое время? Впрочем, еще не было восьми...»

Стреляли из автомата... Магазин грабили, угрожая автоматом... На мосту через Кубань изувечили дежурную из вневедомственной охраны и забрали автомат...

Всюду автоматы...

И еще одно убийство — под кубанской станцией, на речушке Ее... У несчастного забрали пистолет...

Но какое отношение ко всему этому мог иметь Саня? Два года тому назад, когда разворачивались кубанские события на мосту и на Ее, он работал на шахте «Три-Новая» в Донецке... На Кубани ни разу в жизни не был и не собирался проведывать те благодатные края.

Какой-то абсурд.

Поздним вечером, когда Иван с братишкой Федей уже спали, в окно забарабанил кулаком сосед Гришка Ходан, бывший однокашник Ивана — ходили в Благодатное в школу пешком.

— Она рожает! Рожает!

Карпов хутор — словно отдельное государство. До Благодатного — семь километров. Пойдут дожди, расквасит дороги, даже трактора в липком черноземе вязнут. Единственный безотказный транспорт в такую мокропогодь — верховая лошадь. А случись с кем из хуторских хворь или беда, не скоро доберешься до сельского фельдшера. Вот и врачевала Иванова мать земляков от лихоманки-трясучки, «от живота», «от зубов». Случалось, и роды принимала.

Не раз сосед, хромоногий мастер-столяр Филипп Авдеевич, отец полицая Гришки Ходана, приглашал Иванову мать к своей снохе.

И вот, услышав стук в раму и слова соседа-полицая, мать засуетилась:

— Счас, только оденусь. Впотьмах-то не сразу найдешь, где что...

Гришка-полицай засветил фонарик. Увидел платье, лежавшее у печки на лавке, сгреб его, сунул в руку еще не очнувшейся ото сна женщине и повел ее за собою.