Осмотрев багажник, Иван Иванович принялся за салон. Распахнул все четыре дверцы. Приподнял за шпагат матрасы, подержал их на весу и вернул на прежнее место. Заглянул в «бардачок». Там был граненый стакан, технический паспорт на машину, несколько пластмассовых пробок и... еще одна бутылка, в которой осталось граммов сто водки.

— Не та ли, которую сулил бородатый за труды праведные? — с иронией спросил Иван Иванович вдруг вспыхнувшего маковым цветом Лазню.

— Не та, — пробурчал он.

Иван Иванович осторожно вынул пробку, понюхал. Водка.

— А ты, Богдан Андреевич, страдал — нечем было опохмелиться.

— Забыл. Сунул когда-то по пьяному делу в «бардачок» и запамятовал.

Все с таким трудом взлелеянное было к словам Лазни доверие вмиг испарилось. Хлестнула жгучая обида: «А я-то, дурень в ступе, чуть не попался на ро́ссказни».

Он снял резиновый коврик, который обычно стлался под ноги водителя. Под ковриком для удобства — кошма. Приподнял и ее — двумя пальчиками. Под кошмой оказалась газета. Бросилась в глаза дата: «29 апреля», то есть сегодняшняя. Лазня ойкнул и подался было к майору милиции, но тот быстро обернулся, готовый ко всяким неожиданностям. Сделав два шага от стенки гаража к машине, Богдан Андреевич остановился. Сухие, воспаленные глаза смотрели на майора милиции не мигая.

Под газетой были деньги. Пятидесятирублевые купюры. Аккуратно разложены. Много, очень много... На глаз — несколько тысяч.

«Вот и конец легенде...»

— Наличные на закуску, к той белоголовой злодейке с наклейкой! — не удержался Иван Иванович от ядовитой реплики. Не признаваясь даже самому себе, он сейчас праздновал победу.

— Вы что же, товарищ майор, решили, что эти гро́ши — моя тырбанка по мебельному? — Где-то в краешках его сухих губ жила скрытая усмешка. Лазня ударил себя в грудь кулачищем. Со всего размаха. Набатный гул прокатился по гаражу: — Детьми клянусь! Чтоб меня в первый же день удавило в шахте, если брешу, не ваши это деньги! Мои!! Хотел обновить машину, от жены прятал. Тут шесть с половиной, считайте не считайте, как в банке.

— Сергей, наручники, — распорядился Иван Иванович, отходя на всякий случай ближе к воротам, подальше от Лазни. «Ишь, кулачищи-то как сжал! Не кулаки, а молоты!»

Лазня побледнел. А только что был краснее вареного рака. Ушла кровь от лица до последней капли. Губы посинели, как у человека с тяжелым сердечным приступом. В глазах — слезы отчаяния, а за слезами — страх зверя, очутившегося в капкане.

На пороге вырос Сергей. Передал Ивану Ивановичу наручники. Тот, не спуская глаз с Лазни, предугадывая каждое его движение, шагнул к хозяину «Жигулей» бежевого цвета, в которых под резиновым ковриком лежало шесть с половиной тысяч рублей.

Лазня беззвучно, по-мужски плакал. Широкие в запястьях тяжелые руки очутились в наручниках.

— Товарищ майор, не те это деньги, не ваши, — стонал Лазня. — Не грабил я «Мебели». Мне всегда хватало того, что я зарабатывал. Другие это деньги!

— Сережа, понятых! — приказал Иван Иванович.

С поднятыми в наручниках руками Лазня казался еще выше, плечистее, великанистей. Но — уже не опасным, даже если и взбунтуется.

Понятых долго искать не пришлось: два автолюбителя из соседних гаражей.

Деньги пересчитали. Как и сказал Лазня, шесть тысяч пятьсот рублей, сто тридцать купюр по пятьдесят рублей.

— Иметь такие деньги под ногами и польститься на пятерку... Иметь в багажнике водку и ждать, когда какой-нибудь бородач покажет из черной модной сумки горлышко бутылки...

— Товарищ майор, не те это деньги, что вы думаете! Клянусь всем святым, не те!

— Разберемся, Богдан Андреевич. Теперь все будет зависеть от вашей откровенности.

Ивана Ивановича слегка озадачивало то, что Лазня продолжал называть его «товарищем». В подобной ситуации побывавшие в местах заключения невольно переходят на «гражданина начальника», признавая тем самым свое поражение. Богдан Андреевич упорно держался своей версии: «Деньги не те... Другие».

Донецк — город рабочий. Просыпается он рано. В 6.00 гудит металлургический завод, оповещая о начале трудового дня. У других заводов в связи с запрещением звуковых сигналов отобрали это право — созывать по утрам люд, напоминая, что пора на работу, а ему, родоначальнику города, оставили. В шесть первый гудок, в семь — второй. Когда-то городишко был невелик, и заводской гудок слышали на всех рабочих окраинах. Теперь он вязнет в чащобе высотных домов. Донецк, как уже говорилось, нынче не уступает по площади Парижу. Есть районы, расстояние между которыми не менее сорока-пятидесяти километров. Туда, конечно же, гудку не дотянуться, не добраться. Однако Донецкий металлургический, как и сто лет назад, вещает миру о начале трудового дня. Впрочем, на шахтах в это время уже идет первый наряд.

Но и ко сну город-рабочий отходит рано.

Иван Иванович привычно взглянул на часы. 21.47. А улицы, освещенные неоновыми, отдающими желтинкой фонарями, почти безлюдны.

Орач чувствовал удовлетворение: дело сделано, кажется, нигде не спасовал. В 18.34 прибыл к Генераловой, в 19.35 уехал от нее. В 19.47 зашел в табельную. В 20.43 сел в бане на лавку рядом с Лазней. В 21.10 они были в гараже, Иван Иванович обнаружил в машине под ковриком деньги, надел на подозреваемого наручники и пригласил понятых. В 21.47 он везет задержанного в управление. В такие минуты начинает затягивать мозги ядовитая паутинка преждевременной самоуспокоенности: «Молодцом, майор Орач». Но в действительности с первого задержанного только начинается настоящая работа. Где остальные соучастники? Кто они? Назовет ли их задержанный или будет изображать из себя святую наивность? Где похищенные ценности?

Иван Иванович подумал о деньгах, обнаруженных в машине Лазни под ковриком. Что-то во всей этой истории его не устраивало, не умещалась она в классический образец: доля за соучастие, выпирала какими-то концами. В чем-то он, опытный розыскник, пока еще не разобрался. И эти чувство душевной неуравновешенности жило в нем этаким маленьким въедливым червячком. Возникает сомнение: «Все ли сделал так, как надо: грамотно, профессионально?»

Если бы ему довелось повторить уходящий день, что бы он переиначил?

Прочь сомнения! Он бы повторил все в той же последовательности.

И все-таки неудовлетворенность терзала душу.

«Всё-всё, — повторил он. — Вот разве что сократил бы время на общие разговоры с Генераловой и Лазней...» Впрочем, и это не пустая трата времени, а сбор объективной информации...

Так почему же в нем растет беспокойство, какое-то недоброе предчувствие? В чем причина?

От переживаний даже под ложечкой подсасывает, будто с голодухи. Хотя и в самом деле с обеда во рту не имел ни крошки. И это неприятное, болезненное ощущение в свою очередь разогревало неудовлетворенность сделанным.

Когда начиналось расследование даже более простого дела, Иван Иванович всегда переживал и сомневался в себе, в своих действиях.

Ну чего бы ему сейчас паниковать? Пришел первый успех: задержан один из... Вот тебе и первая загвоздка: один из... кого? Из соучастников? И да и нет...

Жмется Иван Иванович к плечу задержанного, ощущение человеческого тепла, которое идет от мускулистого, огромного тела Лазни, возвращает его к реальности.

Но вот он вспоминает, как аккуратно, можно даже сказать, любовно были уложены деньги под мягким ковриком из кошмы, и вновь его одолевает тревога. По другую сторону машины, в ногах у пассажира такой прокладки не было. Кошма нейтрализовала ощущение деревянной твердости под ногами от плотно, внахлест уложенной массы купюр. Что же из этого следует? А то, что прокладка из кошмы была положена специально, чтобы прикрывать деньги. Много денег. Выходит, Лазня знал, что ему достанется целое состояние, и заранее готовился к этому — соорудил тайное укрытие. Но когда? Накануне ограбления мебельного или намного раньше? Если раньше, то по какому случаю? Заначка от жены-скупердяйки? Прячет же наш брат-мужик «сэкономленные» от зарплаты троячки и пятерки в самые неожиданные места: и под стельку туфель, и в подпоротый пояс, и в носок ночных тапочек. Ну, а для шести с половиною тысяч нужно вместилище посолиднее.