Как ни велики были успехи русского оружия, но бухарский эмир все еще надеялся возвратить утерянное. Для того чтобы скрыть свои истинные намерения, а также исподволь готовиться к новой войне, он выслал в Ташкент Мусса-бека для переговоров о мире. Пока этот хитрый старикашка выпутывался и лгал напропалую, эмир нанял к себе на службу 10 тыс. туркмен, готовил свое собственное войско, а что хуже всего — подстрекал подвластных нам сартов к неповиновению, поджигал киргизов нападать на казачьи пикеты, отгонять у жителей скот: табуны. Так в сентябре (1867 г.) шайка киргизов захватила вблизи Чина- за артиллерийского поручика Служенко с тремя канонирами, которых отвезли в Бухару; здесь под угрозой смерти заставили их обучать войска, даже принуждали принять магометанство. На письмо полковника Абрамова эмир ни слова не ответил, как будто он его и не получил; наши караваны были задержаны, торговля с Ташкентом прекратилась вовсе. В ту пору в новом крае совершилось важное событие. Высочайшей волей все завоеванные земли получили отдельного начальника, вполне независимого, с званием туркестанского генерал-губернатора: то был Константин Петрович Кауфман. Явился он в Туркестан не с тем, чтобы продолжать завоевания, а чтобы его умиротворить, приучить к русским законам и обычаям, расширить торговлю, умножить промыслы. Таковы были благие намерения нового генерал-губернатора, внушенные ему нашим миролюбивым монархом, в Бозе почившим императором Александром Вторым. Случилось иначе, и Кауфману, подобно его предшественникам, довелось выдержать долгую, подчас тяжелую борьбу с хищными соседями, прежде чем приняться за успокоение края.

Туземцы называли его «ярым-паша», что означает полуцарь. Как и Михаил Григорьевич Черняев, первый губернатор Туркестанской области, Кауфман делил с солдатами труды степных походов, заботился об их нуждах, жил с ними одной общей жизнью, исполненной тревог и лишений. Оба они грозно и честно держали русское имя в крае, никогда не поступаясь достоинством России. Они не позволяли слишком забываться владетельным ханам, особенно Черняев; Кауфман, будучи по природе снисходительнее, поступал с ними помягче, но в Азии иначе понимают снисходительность и великодушие, свойственные народам образованным: их там принимают за слабость.

По приезде в Ташкент новый генерал-губернатор застал уже давно проживающего здесь в качестве посла эмира того же Мусса-бека. Этот хитрый старик, как истый азиат, двоедушничал, тайно сносился с эмиром и подговаривал наших солдат к нему на службу. Все усилия этого дипломата были направлены к тому, чтобы затянуть переговоры, а главное — скрыть истинные намерения своего повелителя. Последний же, не прекращая враждебных действий в виде грабежей и разбоев, продолжал упорно молчать, не отвечая даже на письма. Так дело стояло более года — ни мир, ни война; торговля прекратилась; разбои, грабежи, захват пленных — усилились. Тягостное для обеих сторон положение разрешилось наконец в Бухаре, и не в пользу мира. Надо сказать, что эмир давно истощил отцовскую казну и, чтобы ее пополнить, стал нажимать своих беков, т. е. областных правителей; те сделались еще придирчивее при сборе налогов, от чего народ обеднел, начал роптать; купцы, потерпевши убытки от прекращения торговли, хотя и молчали, но также были недовольны. Пуще же всех волновались улемы, а они в Бухаре составляли немаловажную силу, более грозную, чем даже войско эмира.

Наступал праздник Курбан-байрам, когда мусульмане, по примеру праотца Авраама, готовы принести наибольшую жертву. Улемы ждали, что в эти именно дни будет объявлена война, но двоедушный Музафар медлил, хитрил. Тогда на общем совете улемы восстали открыто и объявили его недостойным занимать престол великого Тамерлана. Эмир покинул столицу, бросился в одну сторону, потом в другую — в надежде, что народ его поддержит; и в этом он ошибся: в попутных городах народ от него разбегался, на ночлегах подбрасывали ему письма, угрожавшие смертью, если он не выгонит русских. Музафар покорился. Он собрал всех сарбазов и торжественно, как глава мусульман, объявил «газават», т. е. священную войну, когда всякий правоверный, способный носить оружие, должен спешить под зеленое знамя пророка, Ханы коканский и хивинский были приглашены также принять участие в предстоящей борьбе.

Раньше было сказано о составе и численности бухарских войск. Начальником всей конницы считался беглый урядник сибирского казачьего войска, в мусульманстве Осман. Он служил раньше коканскому хану, командовал между прочим, конницей в деле под Иканом, где отличились уральцы; при взятии эмиром Кокана Осман в числе прочих защитников подлежал казни, но хитрый казак умел полюбиться эмиру, так что тот назначил его беком. Подчиненные Осману войска отличались некоторым порядком и стройностью движений; обучение же бухарской пехоты не сделало никаких успехов. Когда нашего офицера Служенко заставили сделать смотр бухарскому войску, то на плацу он был встречен одним таким же пленным русским солдатом.

«Не погубите, ваше высокоблагородие, заставьте за себя вечно Богу молиться!» — умолял его шепотом пленник. Служенко спросил, в чем дело; солдат рассказал, что его заставили учить пехоту, а он, прослужив 12 лет в артиллерии, не знал никаких других команд, кроме употребляемых при орудиях; он учил только «жай!» (от команды «заря-жай!»), потом: «Первое! Второе!». Конечно, Служенко его не выдал, даже расхвалил до небес. Начальником артиллерии у бухарцев был наш же беглый артиллерист, а пехотой командовал турок Ходжа. Лучшей пехотой у бухарцев считались жители Шахрисябзя, родины Тамерлана — малодоступного горного уголка в долине Зарявшана. Шахрисябцы отлично стреляли, были храбры, подвижны, но они считались только союзниками, а не подданными эмира.

При всей малочисленности русских войск К. П. Кауфман предпочел решительное наступление в долину Зарявшана, потому что оборона главнейших пунктов завоеванного края нисколько не обеспечивала от вторжения азиатских полчищ и, кроме того, служила в глазах неприятеля признаком нашей слабости. По понятиям азиатцев, кто заперся и ждет противника, тот, значит, бессилен, чтобы выступить ему навстречу. В половине апреля 1868 года Кауфман двинул войска на передовую линию, где они должны были сосредоточиться в Яны-Кургане, а вслед за ними выехал и сам. На переправе через Сырдарью его встретил отряд афганцев, нанятых эмиром для войны с русскими, но предводитель их, Искандер-хан, предпочел служить Белому Царю. Это был красивый мужчина, державший себя с большим достоинством. Завидев главнокомандующего, Искандер-хан слез со своего серого аргамака и почтительно поклонился. Когда генерал проезжал вдоль фронта, все афганцы, не шевелясь и приложив руки к своим разнокалиберным шапкам, провожали его глазами. Одеты они были очень бедно: в бухарских куртках, поверх которых висели отрепья солдатских шинелей, унизанных русскими и английскими пуговицами; многие были вовсе без обуви. Главнокомандующий обошелся с ними очень ласково и приказал зачислить желающих на службу. Пока отряд находился в движении, большая партия бухарцев сделала ночное нападение на гарнизон Джизака, расположенный лагерем у входа в ущелье. По тревоге войска живо построились, отбили нападение, а 2 сотни уральцев с ракетными станками пустились на рассвете в погоню. Бухарцы бежали более 40 верст. Война началась.

Тем временем в Яны-Кургане собрались все войска, назначенные в поход: 21 рота пехоты, 16 орудий, 5 сотен казаков, саперы, афганцы, джигиты для посылок, а всего 13,5 тыс., тогда как эмир располагал силами, вчетверо большими; но численность неприятеля уже не устрашала туркестанские войска. Они предпочитали походную жизнь мирным бивакам; последние изводили людей больше, чем самые дальние переходы, даже встречи с неприятелем. Солдаты и офицеры болели от непривычной летней жары, от непривычных дождей в остальное время года; батальоны, расположенные на передовых пунктах, переболели почти поголовно лихорадкой; в Яны-Кургане и Джизаке, кроме лихорадки, свирепствовала и горячка. Таким образом походы, битвы являлись порой желанной: солдаты весело готовили сухари, нагружали обоз, приводили в порядок оружие, обувь, походные мешки. Вот наконец все уложено и прилажено. Наступило утро 30 апреля. Войска собрались, помолились и выступили по дороге в Самарканд. День выпал жаркий, томительный. Сначала шли перевалами, с одного на другой, а потом вышли на ровную степь, где, кроме травы, ничего не росло. На первом привале воды не оказалось; только что хотели сниматься, как дали знать о приближении бухарского посла. Это был знакомый уже мирза Шамсутдин, два раза бывавший в Ташкенте. Главнокомандующий ему обрадовался, потому что надеялся получить наконец мирный договор, которого ждал более полу- года. Вместо договора мирза вытащил письмо от эмира, обещая, что договор будет выслан через два дня. Кауфман не принял подарков и приказал ударить подъем. Жара усилилась, пот катился градом, но солдаты сразу пошли шибко в надежде набрести на воду. В воздухе стояла гробовая тишина, лишь скрипели сзади арбы, да и те мало-помалу далеко отстали. Переночевали у кишлака, покинутого жителями, а на другой день отряд вступил в цветущую Мианкальскую долину. Начались сплошные сады, между ними поляны с густой сочной травой; в тени тополей, орехов, яблонь, вишен белели палатки. Эта часть Туркестана лучше всего сохранила тот вид, какой некогда имела вся страна от Ташкента до Хивы. В каждом саду, как бы на страже его, стоят аисты и от времени до времени постукивают своими длинными клювами. Хивинцы говорят в насмешку, что это постукивание заменяет бухарцам пение соловья. Один из кишлаков Мианкальской долины носит название Урус в память беглых московских людей, переселившихся сюда лет 200 или 300 тому назад; но однажды случилось наводнение или какая-то другая беда: несчастных переселенцев заподозрили в том, что они продолжают молиться христианскому Богу и что беда пришла от этого: их перерезали всех до единого.