Разумеется, у него было тело, но он прекрасно помнил о парадоксе субъективного и объективного. Он все еще обладал памятью, а самый сильный отпечаток в памяти оставляют ощущения собственного тела. Так что это было не его тело, а воспроизведенная памятью его мысленная копия. Так он рассуждал. Возможно, думал он, мое мысленное тело исчезнет, по мере того как будут слабеть воспоминания о реальном теле.

Было нечего делать, нечего ощущать, нечем занять мозг. Он наконец заснул, раздумывая над тем, что если это смерть, то она чертовски скучна!

Проснулся он освеженный, но с ощущением жуткой жажды и голода. Вопрос, жив он или мертв, более не занимал его. Теология и метафизика отошли на задний план. Он был голоден.

Более того, по пробуждении он обнаружил явление, которое разрушило большую часть его теоретических построений, приведших его разум к выводу о собственной кончине — а на уровне эмоций он все-таки до конца в это не верил. Здесь, в том Месте, где он находился, обнаружились иные материальные объекты, которые можно было увидеть и потрогать.

И съесть.

Последнее было не вполне очевидно, потому что на еду они не были похожи. Они были двух сортов. Первый представлял собой бесформенные комки, видом напоминающие сероватый сыр, слегка жирные на ощупь и вполне неаппетитные. Второй сорт представлял собой однородную группу предметов, внешне одинаковых и, похоже, по ошибке попавших сюда из ювелирного магазина. Это было десятка два сверкающих шаров; каждый из них казался Биллу копией того хрустального шара, который он как-то приобрел, — настоящий бразильский горный хрусталь, перед совершенной красотой которого невозможно было устоять; он провез его домой контрабандой и в одиночестве наслаждался его совершенством.

Маленькие сферы были очень похожи на этот камень. Он коснулся одной из них. Поверхность была гладкой, как тот хрусталь, и обладала той же целомудренной прохладой, но оказалась податливой, как желе. Сфера заколыхалась, и огоньки внутри ее восхитительно замерцали, затем она успокоилась и вновь приобрела форму идеального шара.

При всей своей привлекательности на еду они явно не походили, а вот похожие то ли на сыр, то ли на мыло куски могли оказаться и съедобными. Он отломил маленький кусочек, понюхал и осторожно попробовал на вкус. Вкус был кислый и тошнотворный. Билл выплюнул его, брезгливо покривился и испытал горячее желание почистить зубы. Ежели это еда, то ему придется проголодаться посильнее…

Он снова обратился к замечательным шарикам хрустального желе. Он покатал их на ладонях, наслаждаясь их мягкостью и гладкостью. Внутри каждого из них было видно его собственное миниатюрное изображение — симпатичный маленький эльф. Чуть ли не впервые он осознал, насколько совершенны пропорции человеческого тела, едва ли не любого, если рассматривать его как художественную композицию, а не как коллоидную массу.

Но чувство жажды пересилило его нарциссизм. Ему подумалось, что если гладкий прохладный шарик положить в рот, то это должно вызвать слюноотделение. Он так и сделал; шарик неожиданно для него тут же был проколот нижними зубами. Губы и подбородок стали мокрыми, капли стекали по груди. Шарики оказались водой, чистейшей водой — никакой целлофановой или какой бы то ни было другой упаковки. Эта вода каким-то непонятным образом удерживалась поверхностным натяжением.

Он осторожно взял другой шарик, стараясь не проколоть его зубами до тех пор, пока тот полностью не окажется во рту. Получилось: рот был полон прохладной, чистой воды — это произошло настолько быстро, что он поперхнулся. Но теперь приспособиться было несложно, и он выпил четыре шарика.

Утолив жажду, он решил разобраться, каким образом вода может удерживать самое себя. Сферы были упругими, ему не удавалось раздавить их, и даже падение на пол их не разрушало. Они прыгали, как мячи для гольфа, и даже еще выше. Билл решил ущипнуть один из них ногтями, и опыт удался — вода тут же полилась по ладони — вновь чистая вода, и ничего более. Оказалось, что только порез может разрушить силы натяжения: даже смачивание не возымело действия — он мог держать шарик во рту, затем вынуть его и вытереть досуха о свою кожу.

Наконец он решил, что запасы воды ограниченны, а перспективы неясны, а потому разумнее завершить эксперименты и сохранить то, что осталось.

Голод стал еще сильнее. Он снова обратился к сомнительного вида комкам и обнаружил, что может заставить себя прожевать и проглотить кусок. Это вполне могло и не быть едой, это мог быть даже яд, но желудок эта гадость наполняла, и голодные спазмы прекратились. Билл даже ощутил сытость, особенно после того, как прополоскал рот, израсходовав еще один водяной шарик.

Еда изменила направление его мыслей. Он не был мертв, или, по крайней мере, различие между жизнью и смертью было неощутимым, чисто терминологическим. О'кей, значит, он жив. Но он заперт в одиночестве. Кто-то знает, где он находится, и заботится о нем, снабжая едой и питьем — таинственно, но вполне разумно. Следовательно — он пленник, а это предполагает и наличие стражи.

Чей пленник? Он был поражен шаровой молнией Лагранжа и затем очнулся в этой скорлупе. Приходится согласиться, что вроде бы док Грейвс прав: шаровые молнии управляются разумом. Далее, это существо — или существа? — управляющее ими, обладает странными представлениями о том, как следует обращаться с пленниками, да и захватывают в плен по меньшей мере странным способом.

Эйзенберг был смелым человеком, что довольно типично для расы, к которой он принадлежал, — безрассудная смелость, как у собачек-пекинесов. Человек сознает необратимость смерти, но смиряется с тем, что она возможна в любое мгновение — на шоссе, на столе хирурга, на поле битвы, в самолете, в подземке, — и с легким сердцем принимает, что в конце концов она неизбежна.

Эйзенберг был человеком впечатлительным, но не подверженным панике. Ситуация определенно была любопытной, скучать не приходилось. Если он пленник, то весьма вероятно, что похититель вот-вот явится допрашивать его, а может, попытается использовать его каким-либо способом. То, что он был оставлен в живых, а не убит, означало наличие каких-то видов на него. Очень хорошо, он постарается быть готовым к любой неожиданности, сохранить холодный, изобретательный разум. А пока придется смириться с тем, что в данный момент он ничего не может сделать для своего освобождения. Эта камера поставила бы в тупик самого Гудини — сплошные гладкие стены, невозможно найти точку опоры.

Как-то ему показалось, что он нашел ключ: ведь в камере должны быть какие-то санитарные приспособления и, значит, связь с внешним миром. Но продвинуться дальше с этой идеей ему не удалось: похоже, клетка была самоочищающейся. Билл не мог понять, как это происходит.

Наконец он снова заснул.

Когда он проснулся, то увидел, что произошло только одно изменение — запасы еды и питья пополнены. День прошел без происшествий, в бесплодных размышлениях. На следующий день было то же самое.

Он решил бодрствовать как можно дольше, чтобы понять, как в его клетке сменяют еду и питье. Он прикладывал колоссальные усилия, чтобы не заснуть, принимал самые крутые меры: кусал до крови губы и язык, безжалостно щипал мочки ушей. Решал запутанные логические задачи.

Наконец он отключился; проснувшись, убедился в том, что запасы еды и питья пополнены.

Периоды бодрствования сменялись сном, приходили голод и жажда, он утолял их, снова засыпал. После шестого или седьмого сна Билл решил, что ему нужно что-то вроде календаря, чтобы не свихнуться. Иного способа измерять время, кроме как считать периоды сна и бодрствования, у него не было. За неимением лучшей меры пришлось назвать это днями. Делать записи было не на чем, кроме собственного тела. Пришлось довольствоваться этим. Отгрызя кусочек ногтя большого пальца, Билл превратил его в подобие татуировочной иглы. Царапая одно и то же место на бедре, он оставлял там красный след, который был заметен пару дней, а потом снова мог быть восстановлен. Семь полосок означали неделю. Если недельные полоски наносить возле каждого из пальцев рук и ног, то можно отмерить двадцать недель — а это было намного больше, чем, как он полагал, ему может понадобиться.