— Есть, сэр!

— Пошевеливайтесь! — Обернувшись к Грейвсу, он добавил: — Пойдемте внутрь.

Грейвс последовал за ним; капитан пропустил его, чтобы лично задраить люк. По внутреннему трапу Блейк стал подниматься на мостик, Грейвс двинулся следом. Корабль был наполнен трелями боцманской дудки, хриплыми воплями громкоговорителя, топотом бегущих и монотонным, угрожающим клацаньем сигнала общей тревоги. Вахтенный на мостике все еще сражался с последним тяжелым стеклянным щитом, когда туда влетел капитан.

— Я принимаю вахту, Вимс, — отрывисто сказал он.

Обойдя мостик из конца в конец, он оглядел корму, затем левый борт, полубак, правый борт и наконец уставился на огненные шары, которые явно приближались к кораблю. И выругался.

— Ваш приятель еще не знаком с новостями, — обратился он к Грейвсу; рука его крепко сжимала рычаг, перемещающий стеклянные щиты правого борта.

Грейвс, выглянув через его плечо, понял, что тот имел в виду, — на опустевшей задней палубе одинокая фигура продолжала крутить педали неподвижного велосипеда. Огненные шары Лагранжа приближались.

Тугой механизм заслонки заело. Блейк бросил попытки открыть ее, рванулся к пульту громкоговорителя и врубил громкую связь по всему борту, не пытаясь отыскать нужный переключатель.

— Эйзенберг! Вниз, скорее!

Должно быть, Эйзенберг услышал свое имя, потому что он повернул голову и огляделся — Грейвс отчетливо видел это, — и как раз в этот момент шар настиг его. Шар прошел дальше, а седло тренажера осталось пустым.

Когда они спустились, то обнаружили, что тренажер не был поврежден. Резиновая трубка, ведущая к маске, была как будто аккуратно обрезана. Не было ни следов крови, ни вообще каких бы то ни было следов. Билл Эйзенберг просто исчез.

— Я отправляюсь туда.

— Ваше здоровье не годится для этого, доктор.

— Вы не несете за это никакой ответственности, капитан Блейк.

— Я знаю. Вы можете попробовать, но только после того, как мы завершим поиски тела вашего друга.

— Какого еще тела! Я должен найти его — живым.

— Да? Хм… Как это?

— Если вы правы и он мертв, тогда что толку искать его тело. А если я прав, то есть хоть ничтожный шанс найти его — там!

Он махнул рукой в сторону облачной шапки, венчающей Столбы. Блейк задумчиво поглядел на него, затем повернулся к водолазу:

— Мистер Харгрив, подберите дыхательную маску для доктора Грейвса.

Ему дали тридцать минут на адаптацию против кессонной болезни. Блейк ходил с отсутствующим видом. Команда — и матросы и офицеры держались в сторонке и помалкивали; все знали, что, когда у Старика такое выражение лица, ходить надо на цыпочках.

Когда подготовка закончилась, водолазы быстро переодели Грейвса и тут же запихнули в батисферу, чтобы его легкие не успели снова нахватать азота из воздуха. Перед тем как закрыть входной люк, Грейвс обратился к капитану:

— Мистер Блейк!

— Да?

— Эти золотые рыбки Билла — вы позаботитесь о них?

— Ну конечно, доктор.

— Спасибо.

— Не стоит. Вы готовы?

— Готов.

Блейк шагнул вперед, и они с Грейвсом обменялись рукопожатием через люк батисферы.

— Удачи вам, — он отошел, — задраивайте люк.

Сферу опустили за борт. Две шлюпки отбуксировали ее на полмили в направлении Столба Канака, где течение было уже достаточно сильным, чтобы подхватить ее. Отцепив буксир, шлюпки, преодолевая встречное течение, возвратились к кораблю и были подняты на борт.

Блейк наблюдал за батисферой в бинокль со своего мостика. Вначале она медленно дрейфовала, затем, все ускоряясь, приблизилась к основанию Столба. Последние сотни ярдов она неслась с бешеной скоростью; Блейк увидел желтое пятно чуть выше поверхности моря, и оно тут же исчезло.

Прошло восемь часов — никаких следов дыма. Девять часов, десять — ничего. Через двадцать четыре часа патрулирования окрестностей Столба Вахини Блейк послал радиограмму в бюро.

Прошло четверо суток наблюдений — Блейк твердо знал, что пассажир батисферы мертв; он мог задохнуться, утонуть, батисфера могла разрушиться — причина смерти могла быть какой угодно. Так он и доложил и получил приказ следовать первоначальным курсом. Он собрал экипаж в кают-компании. Капитан Блейк вслух прочитал молитву об усопших — голос его был, как всегда, резок. Затем он опустил за борт несколько заметно увядших цветков мальвы — все, что сумел найти стюард, — и отправился на мостик, прокладывать курс на Пёрл-Харбор.

По пути на мостик он на минуту задержался у дверей своей каюты и сказал стюарду:

— Посмотрите в каюте мистера Эйзенберга — там должны быть золотые рыбки. Найдите подходящий сосуд и перенесите их в мою каюту.

— Есть, капитан.

Когда Билл Эйзенберг пришел в сознание, он находился в некотором Месте. Иное название трудно было подобрать — никаких отличительных признаков у него не было. Конечно, не совсем: так, там, где он находился, не было темно, не было вакуума, там не было холодно. Помещение было не настолько мало, чтобы сковывать движения. Но деталей не было до такой степени, что он не мог даже оценить размеры помещения. В самом деле, объемное зрение, с помощью которого человек непосредственно оценивает размеры предметов, не помогает, когда расстояние до них больше двадцати футов. На больших расстояниях приходится использовать знание истинных размеров знакомых предметов — и обычно это происходит подсознательно: если рост человека такой-то, то, должно быть, он находится на вот таком-то расстоянии, и наоборот.

Но в этом месте не было знакомых предметов. Потолок был на значительной высоте — настолько высоко, что его нельзя было достать в прыжке. Пол плавно искривлялся и сливался с потолком, и свобода передвижения ограничивалась примерно дюжиной шагов. Он осознал это, только когда потерял равновесие (у него не было никакой системы отсчета, по которой он мог бы определить направление вертикали; а вестибулярный аппарат, дающий человеку врожденное чувство равновесия, был у него нарушен из-за многих лет погружений, повредивших его внутреннее ухо. Было легче сидеть, чем ходить, да и ходить было, в общем-то, не за чем, после первых бесплодных попыток исследований).

Пробудившись, он потянулся, открыл глаза и огляделся. Глазу не на чем было остановиться, и это раздражало. Как будто он оказался внутри гигантской яичной скорлупки, освещенной извне мягким, приятным желтоватым светом. Бесформенная неопределенность как-то тревожила. Он закрыл глаза, потряс головой, снова открыл — все по-прежнему.

Начал вспоминать, что произошло с ним до того, как он потерял сознание, — опускающийся огненный шар, отчаянная попытка увернуться, последняя мысль в то последнее, показавшееся вечностью мгновение до контакта: «Ну, ребята, держите шляпы!» Мозг начал искать объяснений. «Потеря сознания, а зрительный нерв парализован. Не дай бог, так и останусь слепым».

В любом случае им бы не следовало бросать меня одного в таком беспомощном состоянии.

— Док! — крикнул он. — Док Грейвс!

Не было ни ответа, ни даже эха — он начал осознавать, что не было вообще никаких звуков, кроме его собственного голоса, никаких обычных слабых звуков, которыми наполнена любая «мертвая» тишина. Здесь было тихо, как в мешке с мукой. Неужели его слух тоже пострадал?

Да нет, он же слышит собственный голос. В этот момент Билл осознал, что видит свои руки. Значит, со зрением все в порядке — он прекрасно их видит!

И все остальное тело тоже. Он был голым.

Может быть, через несколько часов — или несколько мгновений — Билл пришел к выводу, что он мертв. Это была единственная гипотеза, которая вроде бы согласовывалась с фактами. Он был закоренелым агностиком и не ожидал никакого воскрешения после смерти; жизнь уйдет из тела, когда его покинет сознание, как свет в комнате при повороте выключателя. Тем не менее он подвергся воздействию электрического поля более чем достаточного, чтобы убить человека; придя в себя, он не обнаружил ничего из того, что составляет ощущения живого человека. Следовательно — он мертв. Что и требовалось доказать.