К утру я замерз и вертелся на диване под бумагой, а дед все храпел себе. В конце концов я встал и разбудил его — в окно уже лился серенький рассвет. Он вскочил и сел, ошалело моргая и складками собрав кожу на лбу, отчего все лицо его казалось оттянутым кверху, изумленным.
Мы долго отряхивались от пыли, потом я выглянул в окошко, огляделся, вылез и помог деду выбраться.
— Сейчас на базар пойдем, — сказал он уверенно. — Как раз съезжаться начинают все, поможем мешки сгружать, гляди — заплатят.
Он уверенно повел меня улочками, сворачивая то в одну, то в другую, и я даже зауважал его за эту уверенность, как вообще уважал всех людей, знающих и умеющих больше, чем я сам.
— Тут такие приезжают, ого-го! — оживленно сказал он, когда мы увидели беленую арку с надписью «Рынок». — Я тут уже третий день кормлюсь.
Мы вошли под арку, и дед завертел головой во все стороны. Он был взъерошенный, маленький и шустрый, как воробей.
Базар был еще пуст, только в дальнем конце стояла машина, доверху закиданная мешками с картошкой, и у входа возил метлой дворник. Увидев машину с горбом мешков, на которой кто-то сидел, дед глянул на меня, как мне показалось, со страхом, потом сказал:
— Ну ничего, все ж таки нас двое…
А я подумал, что, как ни крути, стоимость работы зависит от ее объема и что это только поначалу страшно, а потом — ничего. Мы пошли туда, и я сразу увидел сидевших на пустом прилавке трех мужиков. Вид у них был утренний, небритый и мрачный. Их, видимо, мучила неутолимая жажда. Они сидели и курили, о чем-то сумрачно переговариваясь. Мне они сразу почему-то не понравились, может, потому, что пришлось бы работать у них на глазах, а это всегда неприятно. Дед тоже на них глянул, и в его глазах опять поплыла та растерянная наивная голубизна, из-за которой хотелось его пожалеть. И это мне тоже не понравилось.
На мешках — теперь-то уж я точно рассмотрел, что это картошка, — лежал толстый дядя, одетый подорожному плотно и немарко. Под распахнутой телогрейкой у него была солдатская гимнастерка. Время от времени он задирал ее и, блаженно кряхтя, почесывал розовый хирургический шрам на круглом волосатом животе. Дядя с хрустом жрал здоровенный ломоть арбуза, жрал вместе с семенами, как лошадь, еще и корку, наверно, прихватывал, и хруст стоял такой, что я даже зажмурился и у меня заныл запломбированный зуб.
Неподалеку возилась с весами старушка. Она взяла ведро и подошла к машине, что-то прошелестев толстому. Тот скривился:
— Ой, мама, та сидить вы! Или вы хотите, чтоб у вас руки отсохли?
Старушка опять что-то прошелестела.
— Що? — сказал он, поглядев в сторону мужиков, сидящих на прилавке, и смачно сплюнул. — Они вам наробят! — И опять захрустел арбузом.
Тут дед встал перед ним, сняв кепку, и его глаза голубовато засквозили.
— Що? — сказал толстый и приподнялся на мешках. — Разгружать?
Он окинул взглядом меня, потом деда, прищурив глаза в удивленной насмешке, потом почесал шрам, вздохнул и равнодушно сказал:
— Тры рубля. — В его голосе было: «От, добри люды! И що воны уси метушаться?»
Дед испуганно на меня оглянулся, и я кивнул ему. Я тоже думал, что он даст хотя бы пятерку, но тут выбирать не приходилось, и мужики меня сильно беспокоили: они все время поглядывали на нас.
— Я наверх полезу, а ты будешь таскать, — зашептал мне дед. — По очереди будем таскать!
— Що? Согласны? — крикнул дядя и отшвырнул обглоданную корку. — А то тут много всяких разных ходит!
Он опять поглядел на мужиков. Мужики угрюмо наблюдали за нами, и под их взглядами было неуютно. Дед уже залез в машину и навалил на борт первый мешок.
— Ну ты что? Давай!.. — почему-то опять шепотом сказал он мне.
Мешки из кузова выпирали горбом, и у меня противно заныло в животе. Я подставил плечо, и когда первый мешок лег на него, мне захотелось поставить его на землю, сесть рядом, обнять и смотреть в синее небо, пока там не покажется луна.
Я прошел с мешком между рядами и свалил его у ног бабки. Она что-то шелестела, но что мне было до нее. Без мешка стало очень легко, и я был как бы невесом и покачивался. Второй мешок выжал из меня остатки воздуха, и я побежал с ним, боясь задохнуться. Я свалил его рядом с первым и сел на прилавок. Меня занимала мысль — чего это бабка вздумала торговать посреди ряда, когда с краю место свободно. Дед не дал мне додумать, он опять зашептал, закричал шепотом:
— Ну что ты? А? Давай!..
Дядя стоял на мешках, поддергивая штаны, и с усмешкой глядел на меня, морща густые брови.
Когда я приволок третий мешок, старушка смотрела на меня такими глазами, что мне захотелось спросить, почему она меня боится. Я пошел к машине и встал, ожидая, когда мешок упадет на меня сверху, чтобы уже не вставать, а лежать и размышлять об этом странном обстоятельстве. И точно, мешок упал, за ним я. Я лежал и смотрел в осеннее небо, в котором плыли белые облака, и думал что-то вроде — да на кой нам эти три рубля, когда есть это синее небо? Потом встал и попытался взвалить мешок на плечо. Мешок не поддавался, и я сел на него, шаря по карманам папиросы, будто решил устроить перекур; я забыл, что никаких папирос там нет. Дед слез с машины и, стоя рядом со мной, виновато посматривал на дядю.
— Що? — спросил тот, перевесившись через борт. — Руку ушиб?
— Не, — сказал я, — перекур.
Дед что-то виновато говорил ему, но я не слышал, я плавал в блаженстве свободного от тяжести воздуха. Дед наклонился и опять зашептал:
— Вдвоем будем таскать, а он подавать будет! Ты вставай, не расхолаживайся, а то потом тяжелей будет.
— Ой чтоб ему провалиться! — неожиданно запел дядя, рывком вскидывая на борт первый мешок. — Чтоб на том свете тебе ту картошку в горло запхали!
Непонятно было, к кому это он обращается. Он ругался и богохульствовал, вскидывая мешки, а мы с дедом таскали их.
Мы разгрузили уже примерно треть кузова, когда к нам подошел один из той троицы.
— За сколько подрядились? — спросил он, сощурившись и отводя глаза в сторону, и по его лицу бродила какая-то неустойчивая усмешка.
— Три рубля, — сказал я.
Он хмыкнул и отошел. Я сразу почувствовал опасность и бросил мешок.
— Таскай, таскай! — зашептал дед, глядя на меня расширенными голубыми глазами и пригибая голову. Он как бы прятался за мешок, как прячется в снег пугливая птица, почуяв опасность.
Мужики встали с прилавка и неторопливо подошли к машине. Двое встали у борта, не дав нам принять мешок, а третий полез в кузов. Они даже не глядели на нас. Стояли себе и покуривали. Тот, наверху, что-то сказал дяде, и тот застонал:
— Ой, боже ж мой, да я б сам зубами их тягал, если б мне кто столько заплатил!
— Тогда до обеда будешь стоять, — жестко сказал мужик в кузове, и дядя, смирившись, полез в карман.
Мужик спрыгнул с кузова и что-то сказал напарникам. Те заулыбались, потом один показал на нас, и мужик, который торговался в кузове, глянув на нас светлыми сощуренными глазами, подошел и стал смотреть деду в глаза, не моргая. Дед закряхтел и зачем-то снял фуражку.
— На, — сказал светлоглазый и что-то сунул деду в ладонь. — И давайте топайте отсюда!
Дед что-то забормотал, но светлоглазый, не слушая, отошел и прыгнул в кузов. Он подавал мешки, а двое других таскали.
— Ну, — спросил я шепотом, — сколько дали?
Дед повернулся ко мне, разжал ладонь и показал рублевую бумажку.
Я сжал зубы и пошел прочь с базара, меня подпирало какое-то безнадежно-тоскливое ощущение безвыходности. Ты тычешься то туда, то сюда, мельтешишь, бегаешь, взмахиваешь руками, а кто-то усмешливо смотрит тебе в спину, как бы говоря: «Ну, ну!» И вот ты крутишься, бежишь, высунув язык, садишься передохнуть, и оказывается, что ты не сдвинулся с места. Я шагал к вокзалу, не оглядываясь, проникаясь запоздалой решимостью. Хватит суетиться! Моя главная задача — ехать. Я должен уехать, иначе пропаду. Нельзя больше двух суток мелькать на одной станции, тем более маленькой. Вот сейчас пойду прямо на вокзал и буду ждать поезда. Что мне милиция и проверка документов, чего я боюсь? Паспорт при мне, а то, что я грязный и без копейки в кармане, так это не преступление. Правда, если опять поведут в отделение, то скоро уже не отпустят, запросы начнут делать, выяснять, сказал же лейтенант, чтоб в двадцать четыре часа… Он, наверно, не столько пожалел меня, сколько не захотел возиться, бумаги из-за пустяка двигать.
