Надо было уходить, а я все ходил взад и вперед вдоль задней стены магазина и заглядывал в окна, заставленные изнутри какими-то ящиками. Я последними словами ругал себя за нерешительность, но все ходил и ходил, чего-то вынюхивал, оглядывался, проверяя, нет ли кого поблизости. Я не понимал, зачем это делаю, как вообще многое перестал понимать в последнее время. Но если бы я много думал над тем, что не понимал, я бы никуда не уехал, а остался бы в Новороссийске без копейки денег. Однако мне многое удавалось и, не понимая, я все же доверял своим стихийным действиям, они меня выручали. И вот я ослеп, оглох, перестал что-нибудь воспринимать и о чем-либо думать, подошел к двери, еще раз оглянулся, потянул ее и она открылась. Если бы меня в этот момент окликнули, я бы, наверно, сам поразился тому, что делаю. Я вошел и тихонько прикрыл за собой дверь, как у себя дома. Я пошел на запах хлеба, который тек по коридору, перебивая вонь протухшей селедки и неистребимый мышиный запах. Здесь, в подсобке, никого не было, голос продавщицы слышался из-за стены, из зала, я шел как слепой к составленным друг на друга буханкам. Они высились на широком столе золотистым высоким прямоугольником. Очень спокойно я снял сверху одну и, держа ее под мышкой, пошел назад, мимо ящиков с конфетами и папиросами, мимо бочки с пожелтевшим сахаром.

Я вышел, прикрыл двери, и только пройдя несколько метров, очнулся от оцепенения и зачастил ногами, ожидая в спину окрика, пронизанного той злой радостью, с которой изобличают воров. Буханка грела подмышку, я подумал, что ее могут отнять у меня, побежал за угол и там отдышался, выглядывая. Я отрывал зубами куски хлеба и жевал, торопливо глотая и давясь. Почему-то подумалось вдруг, что эта буханка перепала мне не зря, что это не так себе — хлеб, а вроде поощрения и награды солдату за то, скажем, что он просто остался жив, уже сама эта живучесть требует награды. Я вдруг понял, что повис на хвосте у удачи и надо действовать, теребить судьбу и тогда она подкинет мне еще один подарок — вроде товарняка на Поворино. В беде человек иногда бывает очень прозорлив и может отсчитывать свои ходы на много дней вперед, почти не ошибаясь. Казалось, чья-то сильная рука сама провела меня за шиворот в магазин и теперь, поощряя, давала подзатыльники, — давай, мол, сынок, давай, все, что было тебе на этой станции положено, ты выхлебал, бояться нечего, валяй до следующей!

В общем, что-то такое в моей голове мелькало. Может, я просто воспрянул от того, что у меня есть пища. Ведь буханка хлеба — это вам не коржик с маком, это день, а то и два, когда можно не заботиться о еде. Я съел треть буханки, все так же стоя за углом и поглядывая на двери магазина, потом развязал рюкзак, положил туда хлеб и пошел на вокзал. Я держал рюкзак под мышкой, меня мучил страх, что буханка вывалится в какую-нибудь дыру, испарится, и чувствовать ее боком было гораздо спокойнее.

Скоро подошел пассажирский поезд. Я помог пожилому мужчине перетаскать к автобусной остановке чемоданы, заработал на этом деле рубль и уже с полным правом пошел в буфет. Потом ушел на запасные пути, в уверенности, что поезд пойдет, куда мне надо, залез в первый попавшийся товарняк и уснул. Когда я проснулся, поезд шел, мимо катила розовеющая степь. Ехали мы на север, и я отпраздновал эту удачу, прикончив буханку.

Я ехал на электричках от одной крупной станции до другой, сдавал бутылки и покупал хлеб и папиросы, ни один контролер меня не ссадил, потому что я всем рассказывал свою грустную историю и у всех просил занять мне пятьдесят рублей на билет. Мне сочувствовали, отводили глаза и уходили сконфуженные.

Деда я встретил на одной станции под Златоустом. Я ввалился в двери и сразу увидел знакомую фигуру. Он стоял у окна и ел большое красное яблоко. Я подошел, хлопнул его по плечу, он обернулся ко мне стоячими глазами и тут же, узнав, заулыбался и стал ломать яблоко пополам. Я достал из рюкзака хлеб, мы поели и дальше поехали вместе.

В Челябинске уже лежал снег, и я отправил домой телеграмму, оставив в залог паспорт. Два дня я жил на вокзале, а когда пришел перевод, мы накупили деду продуктов в дорогу, и я проводил его к электричке.

Много времени прошло с тех пор, все это кажется смешным, но иногда они видятся мне во сне: сержант Сидоренко, козыряющий мне на крыльце отделения, женщина с торбочкой, дед с большим крымским яблоком и скучная станция Филоново, вокруг которой — степь.

Субботняя тоска имеет свой цвет. Это цвет бесконечного времени, которое некуда деть, непривычной тишины на улицах и женского смеха под окнами. Когда-то, еще в студенчестве, я подрабатывал в местном театре осветителем и знал, что какой-то драматической ситуации должен соответствовать определенный цвет. Например, когда на сцене разыгрывалась драма с убийством, помощник режиссера махал мне рукой и я включал зловещий красный фонарь. Любовь у нас шла в неопределенном полумраке, под душераздирающую музыку. Может, поэтому я и не женился до сих пор: даже при взаимной симпатии мне частенько не хватает музыки. Некоторое время меня все это забавляло, я даже пробовал перевести в цвет свои эмоции. Например, захандрив, врубал в себе синий прожектор тихой лирики. И, знаете, иногда удавалось. Но сложность в том, что если окрасить свои чувства определенным цветом легко, то сделать наоборот гораздо сложнее, тут действуют какие-то непонятные законы. Вот суббота для меня окрашена почему-то желтым.

Терпеть не могу опавшие листья и субботу. Она выбивает меня из колеи. Казалось, можно хотя бы всласть выспаться. Ставишь будильник на десять, но без пятнадцати восемь уже вертишься в кровати с открытыми глазами, и оказывается, что весь твой недельный недосып спокойно втискивается в четверть часа, а привыкший к режиму организм издевается над твоим правом свободного человека делать что вздумается. Долгий завтрак. Шлепанье по квартире в ожидании почты, размышления на тему: куда себя деть? Я не люблю сидеть дома по выходным, часто начинают лезть в голову разные ненужные мысли, которые меня, человека без амбиции, давно с самим собой сжившегося, могут выбить из колеи и расстроить надолго.

Не то чтобы я считал себя неудачником, нет, я вполне устроен, работаю в проектном институте инженером-экономистом, зарплаты хватает, у меня своя, хоть и маленькая, квартира, что немаловажно. Годам к сорока поднимусь в завотделы, может, и в замы, так что нет никакого повода для самоедства. Просто после тридцати лет, а может и раньше, из человека что-то уходит. Не могу вот так определить — что именно, этого поначалу не замечаешь, как не замечаешь в себе перемен, каждое утро бреясь у зеркала. После института думаешь только о работе, строишь какие-то планы, и общая неустроенность подкрепляет тебя в мысли, что все это — подготовка к чему-то главному, большому. Оно, это главное, похоже на утреннюю зарю, которая вот-вот поднимется. Время проходит, и все устраивается само собой. Находится жилье, денег теперь зарабатываешь побольше, со всеми перезнакомился, знаешь все выходы и входы, входишь во вкус внутренней жизни и внутренних сплетен. Нервотрепки поменьше, покоя побольше, и это — лучшее время, время большой работы, быстрых движений, время ресторанов и загородных поездок с приключениями. Тут важно точно втолкнуться в свое, целиком и полностью. Потому что потом что-то уходит, и, как бы взглянув на себя в зеркало, вдруг с изумлением замечаешь, что ты начал стареть, откуда-то взялись морщины и предательские залысины, проредив лихой чуб, неуклонно движутся к затылку. Вот тут ощущаешь, что что-то потерял. Чувство смутное, может быть, преждевременное. С человеком, что-то случается. Он похож на того чудака, что стоит на тротуаре, мешая прохожим и, удивленно вскинув брови, хлопает себя по карманам. Вроде бы все на месте, а ему все кажется, что из кармана выпал бумажник. И ведь знает, что не брал он его с собой, но чувство потери такое явственное, что он волей-неволей начинает сомневаться: а вдруг…