Он чувствовал во рту вкус собственной крови и глотал ее, давясь и захлебываясь, жмурясь от невыносимой боли и бросившейся в голову, помутившей рассудок ярости. Он лежал, напряженно вздрагивая, подбирая зад, готовясь к яростному прыжку, когда они, те, пойдут за ним, чтобы добить, лежал, превозмогая раздирающую внутренности боль, которая разрасталась и жгла. Лежал и ждал голосов, готовясь прыгнуть и убивать. Никто не шел за ним, никто не бежал. Он глотал и глотал свою кровь, слыша крики рыбаков на реке, пытающихся выбрать порванную сеть, сквозь которую валом валила кета, ждал.

Но ожидать и терпеть стало невыносимо, и он, про все забыв, заревел и опять побежал, натыкаясь на кусты, потому что лапы почему-то плохо слушались его. Маленький яростный зверь, забравшись к нему внутрь, терзал внутренности, рвал их острыми безжалостными зубами. Одноухий закружился, заревел, пытаясь схватить зубами рану, задавить впившегося зверька. Упал, вскочил, озираясь, и опять закружил, заревел…

Рыба плотными косяками мчалась по реке, и казалось, что река потекла вспять. Рыбины выпрыгивали из воды, будто пытаясь долететь до места назначения по воздуху. Кета шла валом, впритык, мимо суеты рыбзавода, где пылали костры и стояла бестолковая ругань, мимо кустов, где ревел Одноухий, мимо палаток, шла в едином и мощном порыве, шла к цели, ради которой длилась вся ее короткая жизнь с сотнями опасностей и препятствий, которые теперь не имели значения. Выбрав место, самка в лихорадочной спешке била хвостом по гальке, отшвыривая ее, ранясь и в клочья разбивая хвост. Самец помогал ей. Когда гнездо было готово, самка застывала над ним, дрожа, а самец метался рядом, описывая вокруг нее круги. Самка напрягалась и красной струйкой выпускала в гнездо икру, самец подлетал к ней, изгибаясь, выпускал белое облачко молок. Обе рыбины опять принимались бить хвостами, забрасывая гнездо галькой, а потом бесцельно метались взад и вперед в лихорадке непрошедшего возбуждения. Река наполнилась криками рыбьей страсти и вдруг запарила, и туман, вставший над водой, обозначил ее извилистое течение.

Одноухий умирал трудно. Все плыло и качалось, он брел, падал и опять поднимался. И опять падал, рычал, вставал, пошатываясь, и смысл этой борьбы был единственным смыслом, который он воспринимал. Надо встать. И он упрямо поднимал себя, уже не помня и не сознавая, для чего это. Вставал и шел.

Он вышел на небольшую полянку и там лег, но тут же опять встал. Его трудно, с кровью, вырвало, потом еще раз. Он лег в кровавую лужу, тяжело дыша, оперся на передние лапы и сел, покачиваясь и опустив башку к самой земле.

И тут озноб затряс Одноухого, вся шерсть на нем поднялась дыбом, он зарычал, вскинув голову и оцепенев, увидел над краем леса в сереющем предутреннем небе голубой призрак звезды. Она была одна во всем небе и смотрела на него жестоким драконовым глазом, истаивая, исчезая. И словно бы щурилась, целясь в него, Одноухого. И он вскочил ощетиненный, готовясь принять бой!..

…А рыба все шла и шла, вкатывалась в реку с грохочущей волной прибоя, перла, неслась. Навстречу косякам, вяло шевеля хвостами, сплывали по течению отметавшиеся рыбины, и мощное встречное движение отшвыривало их на берег, и по берегам реки вырастали валы мертвой кеты. Пошли в рост лопухи на неслыханном удобрении и, вмиг вымахав выше деревьев, шатром сомкнулись над кипящей от скоротечной рыбьей страсти рекой. Распустились цветы, пролился дождь и запели птицы.

Проснулся в своей хибаре старый кореец и долго кашлял, сидя на деревянных нарах, поджав под себя ноги.

Тихонько дышала в машине, ткнувшись в щеку Михаила, спящая Олечка.

Пожилой браконьер лежал в палатке, благостный, как покойник, слушая стоны и храп своего молодого напарника.

А рыба все шла, шла, шла, торопясь сделать свое дело до рассвета и первых морозов.

И никто не видел, как над кустами, где лежал, остывая, Одноухий, тихо поднялось маленькое белое облачко и поплыло вверх, все выше, выше — туда, где не летают птицы и не идут дожди и только вечный холодный ветер мчится, огибая теплый бок планеты, торопясь за светлой полосой бегущего дня…