…Чай в котелке закипел. Лысый поставил его на песок и бросил горсть заварки, щепкой сняв поднявшуюся коричневой шапкой пену.

Капитан лежал на плащ-палатке и жевал бутерброд с колбасой.

— Разве это еда? — сказал он, стряхивая в рот крошки с ладони. — Собачий корм! Дай-ка мне сигарету!

Лысый достал из костра горящую веточку, вытряхнул сигарету из мятой пачки, прикурил и протянул ему.

— Лангусты, креветки, устрицы, трепанги — вот кухня! — Капитан струйкой выпустил дым. — В крайнем случае — жареный кальмар со сметаной. — Он сглотнул. — Все зависит от того, как приготовить. Можно и из червяка сделать объеденье. Японцы, китайцы — вот кто по этому делу мастера! У них ничего не пропадает. Хотя поначалу, конечно, непривычно. Вот скажи — ты бы смог съесть салат из каракатицы?

— Не смог бы, — сказал лысый.

— Вот! — Капитан поднял палец и довольно хлопнул себя по животу. — А между прочим, морская пища — самая здоровая. Ни грамма мяса. Лев Толстой не ел мяса, а какая была голова! Слышишь — ни грамма мяса!

— Слышу, — сказал лысый. Он положил на кусок хлеба ломтик колбасы и протянул капитану, для верности сунув прямо в ладонь.

— Очень много фосфора, — говорил капитан с набитым ртом. — Если будешь в Йокогаме, зайди в какой-нибудь ресторанчик, где всё из моря, не пожалеешь. На наш вкус поначалу непривычно.

Лысый, слушая, достал из сумки фляжку, граненый стакан, чуть-чуть налил и сунул стакан в руку капитану. Тот выпил, пожевал колбасу и тряхнул головой:

— Почему так мало?

— Не надо напиваться, — сказал лысый.

— Да ни черта мне не будет! — выругался капитан. — Не каждый ведь день у моря.

— Потом, — сказал лысый.

Капитан откинулся на спину, вздохнул, расслабляясь, и сердито лягнул ногой. Лысый смотрел на него и ласково улыбался.

— А вообще за границей много интересного, — повернувшись на бок и подперев голову рукой, задумчиво сказал капитан, ковыряя в зубах. — Со мной раз случился забавный случай в Японии. Как-то мы в Хакодате стояли и пошли в ресторан с моим грузовым помощником Васей. Ну, как обычно, садимся, делаем заказ, ждем. Я ей по-японски говорю… Я японский тогда хорошо знал, правда, подзабыл уже малость. Говорю: девушка, нам цвай штюк стейк и файф бир! Ждем. Обслуживание там, конечно, на высоте. Ну и приносят нам — что бы ты думал? Две чашки с водой. Представь, с простой водой и ничего больше. Мы смотрим друг на друга. И спросить не у кого. Кругом, понимаешь, одни иностранцы, и по-русски — ни бум-бум. Вот напасть! Тут Вася говорит: «Василий Степанович, — это я то есть, — Василий Степанович, — говорит, — поглядите, вон там в углу бичкаймер, который в очках, из такой же чашки рот полощет. Может, у них обычай такой — перед едой зубы полоскать?» Берем эту воду, полощем. И тут на нас как все уставились, даже жевать перестали. К нам бежит официантка. Я со страху взял всю воду и проглотил. Оказалось, — ха-ха-ха, в этой воде надо было мыть руки, представляешь? Ха-ха!

Капитан хрипло захохотал и закашлялся. Лысый смотрел в костер, посмеивался и почесывал затылок.

— Налей-ка еще, — капитан приподнялся на локте.

Лысый покачал головой, но все же налил немного.

— Не люблю я эти рефрижераторы, — сказал он, сунув капитану кусок хлеба закусить. — Ведь сколько лет плавал — и ничего, а тут пошел на рефрижератор. Ну кой черт меня понес к этому валу? Он был не застопоренный, понимаешь…

— Да ты сто раз рассказывал! — оборвал его капитан.

— Незастопоренный, — упрямо повторил лысый. — Мы здорово торопились. Я полез, а он возьми и повернись. Тут мне и раскатало руку, как блин…

— Да брось ты! — сказал капитан сердито. — Лучше налей еще.

— Все, хватит тебе.

— А, иди ты! — сказал капитан. — Я и сам могу.

Он нашарил в сумке фляжку, опрокинул в стакан, выпил.

— Вот теперь хороню, — сказал он, вытирая рот. — Почти не качает. Мертвая зыбь. Только какая-то яма.

— Что? — не понял лысый.

— Упасть боюсь. Кажется, упаду и буду лететь. — Он привстал и, потеряв равновесие, грузно сел. — Готов, — хрипло сказал он. — Но это ерунда, не из таких ситуаций выбирались.

— Ты бы лучше лег, поспал, — попросил лысый. — Как я тебя такого поволоку?

— Ты лучше скажи: море, оно сейчас… какого цвета? А?

— Да шут его знает! — сказал лысый. — Море и море. Не плавал ты, что ли? Зеленое, и все тут.

— Зеленое — это как?

— Как бутылка.

— А бутылка — это как? — зло сказал капитан.

Он лежал, поджав ноги к подбородку, и пытался натянуть на себя край плащ-палатки.

Лысый ворошил палкой костер и посматривал на него. Через минуту капитан вздохнул расслабленно и захрапел. «Вот, опять», — подумал лысый. Дров осталось мало. Он поднялся и, левой рукой отряхивая брюки, пошел к океану.

Песчаный гребень осыпался под ногами, полы телогрейки раздуло. Ближе к воде дров было хоть отбавляй. Вдоль всего берега белели выветренные, отшлифованные ветром коряги и сучья. Казалось, это кости огромных зверей, когда-то давно пришедших всем скопом на этот берег умереть…

Он собрал хорошую кучу плавника, отнес ее повыше и вернулся к воде. Стоял и ждал. А когда волна откатилась, побежал и, наклонившись, стал торопливо умываться, черпая ладонью пенистую, соленую воду. Она шипела, вымывая песок из-под каблуков. Навстречу, грохоча, отблескивая стеклом в темных, зеленоватых бликах, шла волна, на белом гребешке неся солнце.

Лысый побежал, и закипевший пеной вал разбился у самых его ног, обдав солеными брызгами. Он улыбался, слизывая воду с губ. Ветер поднял с висков редкие волосы. Он смотрел туда, где зеленая, переменчиво-зыбкая поверхность, постепенно поднимаясь, вдруг смешивалась с небом, уходила в бездонную холодную синь, которой, казалось, нет конца.

Сначала абзац. Вот он.

«Пройдет десять лет, и он будет думать о том времени с легким сожалением, с грустью даже, не лишенной, впрочем, приятности от сознания того, что время, само по себе, ничего от него не требует и он может моделировать его по своему вкусу, что единственный укор — это настоящее и не потому, что оно хуже, а потому лишь, что так устроено зрение. Оно всегда видит лучшее на расстоянии, ищет его там, когда опадает шелуха бытовых неурядиц, ошибок, мнимых бед и поражений, тоже зачастую мнимых. Он будет думать об этом, сидя на лавочке неподалеку от речного вокзала, подставляя лицо летнему ветру с Амура, ласковому, как руки сиделки, весь объятый блаженством тихого нагретого воздуха, где сонно чирикают воробьи и перекликаются дачники на отчалившем речном трамвайчике, и окончательно сделает вывод, что прошлое не имеет ни смысла, ни значения, потому что единственное свидетельство о нем — память, да и та врет, и невозможно точно установить, стоит ли огорчаться тому, что тебя минуло, и стоит ли жалеть. Никто не скажет! И он с облегчением подумает, что ностальгия по прошлому — элементарный самообман. Ее нет! Есть свирепая тоска по жизни, ежесекундно, как по метроному, улетающей в никуда, и бесплодная погоня за тем, что не смог ни понять, ни оценить вовремя. А потому, что уж там есть солнце, которое греет шею, купающиеся в луже воробьи, девушка на причале, с хохотом прижимающая к коленям взметнувшийся подол, — это есть, а все остальное — химера».

Такой вот абзац. Он неуклюж и малость нелеп, но что-то в нем есть. Он был написан вовсе не тогда, в Братском аэропорту, где его следовало бы написать, а гораздо раньше. Куда-то я его хотел всадить, что-то хотел объяснить, но куда и что — не помню. Он остался сам по себе, жалко было выбросить листок, как жалко, несмотря ни на что, расставаться с прошлым. И потом, ведь ничего не знаешь заранее, только догадываешься, и предчувствие тебе шепчет: погоди, мол, швыряться.

А там, в Братске, где застряли из-за непогоды, я вообще ничего не смог бы написать, хотя были с собой и карандаш, и блокнот с многочисленными телефонами и разными записями — неразборчивой скорописью, над которой потом сам ломаешь голову, и уйма времени, пока заправляли и готовили к взлету самолет на Благовещенск, а сонные тучи низко висели над полосой, сея мелкую морось.