…Спасибо тебе, дикая утка! Ты летела в плотном и синем воздухе, который холодил поджатые перепонки на лапках, и видела под собой соевые поля, каналы, озера и болотца, заросшие осокой. Ты видела, как летящая клином стая изгибается дугой, пересекая границу меж предземным воздухом и чернотой холодного ночного неба, в котором уже разгораются звезды. Ты совсем не чувствовала воздуха, он был по-вечернему плотен, и тебе казалось, что ты можешь ходить по нему, когда там, внизу, на земле, где уже начали падать с тихим стуком желуди в дубовых лесах и зажелтели скошенные поля, вдруг что-то огненно сверкнуло. А потом ты услышала грохочущий, приглушенный высотой звук, горячие рассеянные дробинки застучали по твердым перьям на крыльях твоих соседок, а тебя подбросило, смяло, перевернуло, и ты сразу вдруг поняла, что воздух не тверд и плотен, что он весь состоит из углов, ты обломила о них крылья и умерла, ударившись о землю. Спасибо тебе и прости. Может быть, душа твоя попадет в рай, и если бы ты смогла выбирать, что бы ты выбрала? Торфяные болота тундры, желтый горизонт на закате и мхи, покрытые желто-красной россыпью морошки под карликовыми березками? А может быть, Африку? Каким ты увидела рай, когда умирала? Спасибо тебе и прости…
4.
И вот ночь тронулась, прозвенел бубенец. Тихонько зашуршала в темных деревьях листва, словно бы под тысячью крадущихся ног, и кажется, что это ночные стада текут бесконечным потоком, все быстрее, быстрее. И вот уже воздух дрожит от гула черных копыт и какая-то стремительная блескучая масса стремительно несется над землей, огибая светлый круг на берегу реки, где горит костер, бренчит гитара и хохочут мужские и женские голоса за раскладным парусиновым столиком, уставленным банками, кружками.
Вот из-за столика поднялся бородач и, почесав волосатую грудь в вырезе тельняшки, сделал шаг в обход костра, приостановился, вдруг хищно подобрался и прыжком сиганул через пламя. Красный язык огня, запоздало взлетев, тронул резиновые подошвы кед.
Женский визг:
— Женька, ты спятил, а если бы упал?!
— Он — как лама!
— А что это — лама?
— Лама — это пума.
— Ой, Олька, не могу прям, ха-ха-ха!
— Ну что ты смеешься, дурочка?
В темноте — стук топора, басовито хохочет бородач и, крутясь, летят к костру полешки.
— Ой, а что это за морда в кустах?
— Где?
— Вон, вон!
— Лошадь, братцы!
В кустах, рядом с капотом «Жигулей» — полусонная лошадиная морда, гнедая спина с раздутыми боками и неуверенно улыбающаяся на разгул физиономия пастуха. Из темноты с охапкой поленьев и топором вышел бородач, с грохотом ссыпал поленья, отряхнул руки, прищурился:
— О-о-о! Это кто в гости к нам? Кто на лошади маячит?
— Да я вот мимо еду, дай, думаю, заеду…
— А ты что это с ружьем, охотишься на кого?
— Да не… Вы уж извините, если помешал. Я вижу — люди, костер, а тут, между прочим, медведь ходит. Думаю, дай заеду. Я тут пастухом работаю, в совхозе.
— Пастушок, пастушок!
— Райка, не конфузь человека.
— Слезай с коня, камрад, ставь рядом с «Жигулями». Девки, покормите человека!
— Да я…
— Ты мужик бодрый, конопатый, ты это брось! Садись, ешь.
— А вы из города, что ли?
— Какой он милый и пятнистый…
— Да ну…
— Чего — ну?
— Я говорю — медведь тут ходит, так вы поосторожней…
— А мы медведя не боимся, мы сами, как медведи. Ну чего косишься, чего краснеешь? У тебя рожа шире вокзальных часов, а ты застеснялся двух баб. Дайте лошади бензина, а пастуху овса!
— Ха-ха-ха!
— Какой он милый, милый и конопатый, как пасхальное яичко!
А ночь уже несется, как дикий табун, черная пыль поднялась непроглядным облаком, и с листвы осыпается гул копыт, дикое ржанье и храп, красная луна мчится погонщиком, волосяным арканом присвистнет ветер, и в предсмертном всхлипе захлебнется чья-то душа. Вперед, скорее, ночь мчится за убегающим солнцем, орда вскинула блестящие жала сабель, и пошло гулять звездное мерцание отточенной стали!
…— Ну, наелись? А сейчас — купаться, быстро!
— Вода холодная, сумасшедший!
— Женька, мы же утонем! Женька!..
— Никаких!
В реке плеск, свист, хохот. Старый рязанский плут сидит в кустах с ружьем, наблюдает. У-у-у, мокрохвостые, черт их принес! И не прогонишь — вмиг накостыляют. Очень даже свободно накостыляют. Луна висит тяжело и низко, давит, тревожит. Пастух вылез из речки синий, поляскал зубами у костра и куда-то мотнулся на лошади. Русалки плещутся и визжат. Рязанский плут суется ближе, ерзает, глядя на облитые красноватым лунным светом молодые тела. Любопытно ему.
…И в кровавых отсветах костра чудится, что у девок не ноги, а мерцающие чешуей хвосты колышутся под водой. На головах у них венки, и поют девки, ломая руки, поют жалобно и моляще, так поют, что у сидящего в кустах плута обморочно заходится сердце и редкие волосы на макушке приподнимаются с электрическим треском, распространяя мерцание. Вот бронзовотелый бес, бородатый, широкогрудый, выпрыгнул на берег, швырнул в костер охапку валежника, пламя подпрыгнуло, а вслед за ним поползли вверх, увеличиваясь в размерах, гигантские лопухи, поднялись выше деревьев, нависли мясистыми зелеными краями. Лианы повисли, толстые, волосатые, какое-то зверье запрыгало, хохоча, а из кустов — оскаленные рожи, одна страшней другой. Вой, хохот… А бородатый бес стоит у костра, глаза его лукаво блестят, копытца притоптывают, поигрывает бес концом хвоста, подбоченясь, и маленькие белые рожки в его шевелюре светятся. Воздух вдруг качнулся, поплыл, деревья закачались к самой земле, будто трава, и не воздух это уже, а вода; рыбы какие-то плавают, и высоко-высоко наверху селезнем плывет луна, покачиваясь на волне. С закинутой головой всплыл утопленник — худой волосатый парень в футбольных трусах. Кончики черных усов колышутся в воде, а лицо бледное, печальное. Вот он уже над лесом всплыл, и несет его вверх, ноги распластав и руки, несет к черному мерцанию, в котором, будто крупинки инея на стекле, искрятся звезды. Бородатый бес бьет у костра в бубен, закинув хвост на плечо, и пляшет ему жирная бесстыжая ведьма, колышется вся, трясет грудями, и на толстых губах ее млеет, красным цветком расцветает похотливая улыбочка, полузакрытые глаза ее — как половинки луны. У-у-у! — несется по лесу. Полыхают холодным пламенем гнилые пни, тени умерших рыб заслоняют луну. Вдруг с самого дна с жалобным криком несется к висящему под луной утопленнику юная светловолосая дева. Она бьет хвостом и мчится все выше, оставляя мерцающий след, а распущенные волосы летят за ней, распугивая тени. Вот догнала, обняла, обвилась хвостом, приникла к нему, он слабо шевельнул рукой, приподнял голову, встряхнулся, просыпаясь, глянул вокруг и, наклонив рукой, прижал к груди ее голову, а вокруг них замерцал необъяснимый свет, все ярче, ярче, вот уже и лампасы на трусах ожившего утоплого видно. Обнял он тонкую спину девы, а другой вынул из-за спины меч, и оба двинулись вверх, все выше, выше, сияют оба, различимые до волоска. А внизу, мотая волосьями, скачет, извивается смуглым телом ведьма, бьет в бубен, бес перебирает копытцами и хвостом бьет у себя на спине комаров. Вышел из кустов медведь, замахнулся лапой, взревел. Бес подпрыгнул и, раскаляясь на лету от трения, полого, с грохотом прошелся над лесом. Весь светящийся, роняя горячие капли и черные клочья окалины, задрав горящую голову, вертикально вонзился вверх, сделал мертвую петлю, грохоча и оплывая, пронесся над самыми макушками. Ведьма уселась на ветку, пришпорила ее, понеслась за бесом вдогон. Лес вспыхнул, полетели горящие сучья, сваренные белобрюхие рыбы с опаленными хвостами поплыли вверх, туда, где метеором носился бес, скалясь и показывая ведьме язык. А из кустов вышел громадный человек с лошадиным туловищем до пояса, в распахнутой на голой груди телогрейке. В одной руке — ружье, а в другой — амфора, из которой плещет, вспыхивая рубином, хмельное зелье — ведро с голубичной бражкой. Получеловек-полуконь приложился к амфоре-ведру, задрал молодое конопатое лицо с шелушащимся носом, да как заржет — и-го-го! и-го-го!
