Только пошла ему вскорости лишняя сила во вред: стал он озоровать шибко — то у мужика телегу на крышу взворотит, то у лошади хвост вырвет, то овин завалит набок, то у проезжего купчишки воз с товаром перевернет…

В те поры кличет родитель его к себе:

— Чадушко мое! — говорит. — Хватит потешаться, пришло то время царю государю службу сослужить, за своих братушек-купчишек заступиться, от мужиков-сермяжников их оборонить. Лютует ноне мужик, не хочет свою долю несть, не хочет работать на нас и хлебом нас кормить.

Говорит тут богатырь, а его Сысоем звали, по прозвищу Брюхан:

— Рад я, дорогой батюшка, осударю-царю службу сослужить, да не знаю как.

Родитель в те поры ему ответствует:

— Должен ты, говорит, великое сражение вынести. В один год, в один месяц, в одну ночь и в один час с тобой народился у мужицкой голытьбы богатырь, по прозванию Еремей Безземельный. Хоть и вырос он, поганец, на щах да на квасе, а силы вышел несусветной. И лицом тот богатырь чище тебя и телом статней. И горько мне, старику, и дюже обидно видеть это.

А чует мое сердце, что не побороть тебе того Безземельного Еремея, ежели ты без хитрости к нему пойдешь. Какую хитрость пустить следовает, я те сейчас научу. Когда будете вы в чистом поле съезжаться друг супротив дружки, позови его попрощаться перед боем. Слезет он с коня, и ты слезай. А только меча с палицей не сымай с себя. И как будете напоследок обниматься, бросай того Еремея врасплох на землю, тут ему и кончину сделай.

Поклонился Сысой Брюхан родителю в ноги за науку, а сам снаряжаться пошел.

Взял он себе щит весом в семь пудов, да палицу двухпудовую, да меч-кинжал огромной. Сел на свово коня, поехал.

Долго ли, коротко ли ехал, видит: идет по дороге человек, два бревна на плече несет, посвистывает. Подивился Сысой Брюхан, остановил коня.

— Что за человек такой силой своей похваляется? Уж не Еремей ли Безземельный, часом?

Сбросил тот человек бревна с плеча, рукавицей лоб вытер, говорит:

— Я и есть Еремей Безземельный… только силой своей я не похваляюся, а батюшке своему на избу бревна из лесу вытаскиваю. У батюшки моего лошади нет: ее купчишка, подлая душа, за долги со двора свел.

Осерчал на те слова Сысой Брюхан, а еще пуще зависть его начала грызть: велик был ростом Еремей, лицом красив, телом статен и в плечах широк.

— Как ты смеешь, — кричит Сысой, — моего дорогого батюшку срамить и пакостить так? А хочешь, я тебе в горб за это?!

Услышал те слова Еремей Безземельный, схватил в сердцах бревно да и махнул в обидчика. Сысоев конь, как собака, на задние ноги сел от того удара, а сам Сысой Брюхан пал на землю и ноги кверху задрал. Кабы не рубаха на нем железная, остался бы тут навеки.

Струсил он и вспомнил сразу родителеву науку. Покряхтел, почесался, встал и говорит:

— Ах ты, мужичья кость! И драться-то по-благородному не умеешь. Коли хочешь биться, выезжай на край земли в чисто поле. Там и поквитаемся. А здесь не к лицу мне с тобой, вахлаком, валандаться!..

А когда прочь отъехал, еще и посмеялся:

— Забыл я, что ты не только Безземельный, а и Безлошадный. На корове, что ли, ко мне выедешь?

Стерпел Еремей насмешку, а сам тем же часом к дяде своему пошел. У него дядя богатый был, но такой ли скаред, что зимой снегу не выпросишь. А тут вдруг разжалобился: «Коня, — говорит, — я тебе не дам, а кобылу рыжую возьми, пожалуй». Той кобыле, правда, годов двадцать было, и она еле ноги таскала; на шкуру и то не годилась: вся в болячках. А дядя и тут пожадничал: «Как будет, — говорит, — кобыла жеребят носить, одного мне приведешь».

Что поделаешь? Даровому коню в зубы не глядят. Взял Еремей кобылу, привел домой. И уж так ли за ней ухаживал: в речке купал, на лугу сам пас, чистил, холил, хлеб с ней последний делил. Выправилась кобыла, обгулялась и понесла жеребенка. Три года прошло, вырос у Еремея конь силы и красоты дивной.

Попросил тогда Еремей кузнеца деревенского сковать шапку и рубаху железную, меч и палицу. Обрядился, поехал Сысоя Брюхана искать. И повстречались они в чистом поле, на краю земли, у самых гор.

Закричал Еремей:

— Слезай, с коня, купчина! Давай попрощаемся. Кому-то из нас не видать завтра солнышка.

У Сысоя сердце екнуло, а виду он не показывает, да еще похваляется:

— Долгонько же ты, сермяжник, по смерть собирался!

Сошел Еремей с коня, положил на землю меч и палицу, сам к Сысою идет. Тот навстречу ему при всем, как есть.

Только обнялись для последнего прощания, как схватил Сысой Еремея за пояс, приподнял над головой и бросил на землю. А когда привстал Еремей на колени, ударил его Сысой со всего маху двухпудовой палицей по железной шапке. От такого удара Еремей в землю по пояс ушел и умом первое время помутился. А Сысой меч да палицу бросил ему и приказ дал:

— Будешь стоять здесь между гор веки вечные, землю нашу от ворогов оборонять. За хорошую службу жизнью награжу, за плохую — срублю голову.

Кровяными слезами заплакал Еремей от обмана и горя, но пришлось ему покориться. И стоял он между гор на краю земли пятьдесят годов. Не пропустил мимо ни конного, ни пешего. Поседел весь сам, мохом зеленым оброс и не чаял уж, сердешный, когда его муке конец придет.

— Только раз на зорьке слышит он конский топ и людскую молвь с нашей русской стороны. А как стало светать, увидел — едет человек на коне во весь скок. Едет один, сам с собой разговаривает, песни поет. Остановился на угоре, глядит по сторонам, бороду черную поглаживает. Лицо у него смелое, глаза вострые, руки жилистые. По виду кузнец: на плече кувалду держит железную и одет бедно, — рубаха в заплатах, рукава у ней по локоть закатаны, а шапки и вовсе нет.

Храпит под ним конь, трясет гривой, дальше не идет. Привстал кузнец на стременах и шумит:

— Что там за колода торчит?

На те слова осерчал Еремей:

— Проезжай своей дорогой, пока я тебя палицей не огрел!

Слезает кузнец с коня, идет смело к богатырю.

— Здравствуй, Еремушка. Не зря, видно, люди сказывали, что живой ты. Насилу я дорогу к тебе нашел. Да что сидишь тут сиднем?

— Землю свою стерегу, — отвечает Еремей.

Засмеялся тут кузнец.

— Коли твоя была бы земля, не звали бы тебя Безземельным. Чужую, стало быть, стережешь.

На ту горькую правду обиделся Еремей, схватился в гневе за палицу.

А кузнец ему свое:

— Не я у тебя землю отнял, Еремушка, а Сысой Брюхан. Меня бить не за что.

— Верно, — заплакал Еремей. — Говори уж, коли знаешь, и другую правду: что с моими родителями сталось, с малыми братовьями да сестрами?

— Знаю, — говорит кузнец, — Батюшки твоего на свете давно нет: как попал он тогда от барина к Сысою в маяту, так из нее и не вышел. По чужим людям все скитался, а откупиться от Сысоя не мог, с тем и помер. Матушка твоя после него по миру пошла и тоже умерла давно. Братья да сестры, те на Сысоя работали, а теперь и дети ихние на него же горб гнут.

От великой печали-жалости заплакал Еремей еще горше. А кузнец ему говорит:

— Вставай. Погибает народ в нужде да в неволе. Помогать ему надобно. Затем и пришел к тебе.

— Как же я пойду?! Ноженьки-то мои в землю вросли.

— Вставай, говорят тебе! — рассердился тут кузнец. — Нечего сиднем сидеть да слезы лить. Без тебя одному не справиться мне. Ну-ка, поднатужься!

И сам Еремея за плечи схватил, понужает.

Натужился Еремей, палицей в землю уперся. Дрогнула земля кругом, качнулись горы. Встал он на ноги, сам себе не верит. Благодарит кузнеца:

— Вот спасибо, добрый человек. Как тебя звать-то хоть и какого ты роду будешь?

Отвечает кузнец:

— Роду я тоже крестьянского, твой брат мастеровой, на Сысоя работаю. А зовут меня Степаном Бесприютным, потому как ни угла своего нет, ни хозяйства нет у меня.

Побратались богатыри, стали думать вместе, как народ из нужды вывести.

И говорит тут Еремей:

— Слыхал я мальчишкой от деда своего: есть на свете такие мастера, что семиверстные сапоги сшить могут. Шаг в них шагнешь — сразу семь верст. Вот кабы нам сапоги такие достать! Везде бы мы тогда успевали и при нашей силе столько бы всего наработали, жил бы весь народ в довольстве.