— Вы наивный человек! — мягко пожалел его Додонов. — Что же, по-вашему, самоустраниться райком от хозяйственных дел должен, пустить все на самотек?

И, глубоко сокрушаясь, посоветовал:

— В том и беда, товарищ капитан, что слабы еще у нас в районе руководящие кадры. Нельзя на них положиться, нельзя им доверить. Ведь провалят они все планы, если райком сам не будет руководить и севом, и уборкой, и заготовками…

— Провалят! — неожиданно и убежденно согласился Трубников. — То есть даже и сомнения в этом нет. До того вы их отучили, вижу я, от всякой самостоятельности и ответственности, что как только не почуют они руководящих вожжей сверху, так и растеряются сразу. Шагу вперед сами не ступят. Ну и завалят, конечно, план…

— Не в этом суть! — с досадой возразил Додонов. — Плохо они дело свое знают. Учить их нужно. А партийных руководителей в первую очередь. Чтобы специалистами были, а не краснобаями, чтобы руководили конкретно, практически, сами активно в производство вмешивались…

— Только ли в этом суть?! — усомнился Трубников и, глянув на стопку учебников на краю секретарского стола, живо заинтересовался: — Где учитесь вы лично?

— Заочно в сельхозинституте. Первый курс вот кончаю! — несколько вызывающе сказал Додонов и похвалился: — У нас многие руководители и передовики учатся кто в техникуме, кто в институте, кто на курсах. А секретарей парторганизаций и работников райкома, тех мы просто обязали всех специальности учиться.

— Это хорошо.

— То-то, — сказал Додонов. — Скажу одно, не хвастаясь: район наш по всем показателям вышел на второе место в области. В прошлом году мы раза в полтора перевыполнили план по сдаче мяса и молока. Вот вам результат учебы наших кадров и конкретного руководства колхозами!

Они проспорили бы еще дольше, но в дверь уже в третий раз заглянула тонкая кудрявая секретарша, закрывая рукой смеющийся рот. Вместе с ней в кабинет прорвался хохот и громкий говор из приемной, где, как заметил лектор, давно уже толпились шумные, пестро и весело одетые молодые люди, должно быть, инструктора и заведующие отделами.

Не расставаясь с улыбкой, секретарша спросила:

— Аппаратное совещание будет, Аркадий Филиппович?

— Будет. Пусть подождут немного.

Трубников обдумывал между тем, как предупредить секретаря райкома о главной беде, которая подстерегает его и которой не видит он в пылу наступления? Как сказать ему правду, чтобы сам он ее понял? А вдруг на дыбы встанет?

Что от жены секретарь райкома критику терпит, в том еще дива нету: знавал Трубников генерала одного, который всю дивизию держал в трепете, а перед женою сам трепетал не меньше.

Додонов же, видать, не только не трепещет перед домашним агрономом, но лишь терпит его критику. Сам же упрямо делает все по-своему.

Что ему жена, хоть и умная?! Что ему лектор, хоть и обкомовский?

Да, такого орла только районный актив или сам обком образумить могут! Но успеют ли вовремя, вот в чем вопрос! А надо бы успеть.

— Куда же вы? — удивился Додонов, видя, что лектор, а за ним и Роман Иванович встали и надевают фуражки. — От спора бежите?

И тогда Трубников спросил его, прямо глядя в глаза:

— Почему вам здесь не говорит никто, что если вы и дальше так руководить будете, то, сами того не замечая, дойдете до обмана государства, до очковтирательства, до подрыва хозяйства колхозов?!

Додонов медленно стал подниматься, опираясь о стол обеими ручищами. Но у секретаря райкома хватило выдержки.

— Придется все-таки говорить с вами в обкоме! — сказал он замороженным голосом.

— Зачем нам туда спешить, — улыбнулся Трубников. — Через неделю я встану к вам на учёт.

Додонов не ответил ему, только убрал правую руку со стола. Они не попрощались. Оба хорошо знали теперь, что скоро встретятся.

У сосновой опушки, где кончалось поле, братья Зорины остановились, чтобы взглянуть еще раз на родимую сторонку. Но только по высоким березам и отыскали глазами Курьевку. Вся она, до самых крыш, затонула в пшенице.

Вглядываясь туда выцветшими от огня глазами, Василий улыбнулся растроганно:

— А что, братцы, пройдет вот еще лет пятнадцать, люди новые здесь подрастут, домов больших понастроят, болота осушат кругом, сады разведут, дороги во все стороны хорошие проложат, асфальтовые — и следа от нашей прежней Курьевки не останется. Жалко даже как-то…

— Нашел о чем жалеть! — фыркнул Михаил, обмахивая лицо шляпой. — Давно бы ее ликвидировать надо, а землю совхозу отдать. А то ковыряются тут. И раньше ковырялись без толку, и сейчас проку от колхоза этого мало государству.

— Как это без толку? И почему это проку мало? — сердито вскинул на него глаза Василий. — Да из этих деревушек, как наша, вся Россия вышла. Возьмем рабочего, к примеру. Откуда он взялся? Из деревни. Ежели не сам он, так отец его, или дед ушел из деревни на завод. А заводы кто строил? Мужики. А города, Питер, к примеру, кто строил? Опять же лапотники со всех губерний. А Москву? Они же. А кто кормил и кормит всех? Деревня. Так что без Курьевки никак было не обойтись. Да и сейчас тоже. Без Курьевки, брат, и коммунизма не построишь Верно говорю, Алешка?

Алексей поддержал старшего брата. Покосившись на Михаила, заговорил раздумчиво:

— Мы тут считали с батькой как-то: после революции из Курьевки учиться и работать уехало сорок два человека. А кем они стали? Помню только, что рабочих вышло из одной нашей деревни пятнадцать. И не каких-нибудь, а квалифицированных. Сталевар один в том числе, это ты Василий. Инженером стал, правда, один ты. Мишка. Художником — тоже я один. Учителей вышло четверо, да агроном и зоотехник, да ветеринарных врачей двое, да бухгалтеров трое, да разных других служащих сколько. И в войну, брат, Курьевка наша лицом в грязь не ударила: семнадцать человек орденами и медалями награждено, кто при жизни, кто посмертно. А сколько хлеба дала она стране, мяса, молока…

— И больше бы дать могла, кабы чистоплюев таких поменьше было, как Мишка! — вставил обрадованно Василий. — Выучили тебя, одели, обули, квартиру хорошую дали, а ты и забыл, что сам из лапотников вышел. Фукаешь на колхоз, а помогаешь как? Машину и то не можешь толком сделать…

Михаил засмеялся, но не очень уверенно. Присмирел под напором братьев.

— Думается мне, Мишка, — сказал ему погодя Василий взволнованно, — последний раз мы в отчем краю с тобой. Матери недолго, видать, осталось жить. А если еще Алексей не останется тут, то и ехать нам больше сюда незачем будет.

Братья постояли, погрустили. Но светлой была их грусть, потому что давно вся страна стала им отчим краем и матерью.

Идя к станции, они все оглядывались, все искали глазами Курьевку среди пшеничного поля. Но свежий ветер развел на нем такую крупную зыбь, что бронзовые волны совсем затопили ее. Доносило только оттуда петушиный крик, песню пилы, железный стон наковальни да ровный моторный рокот…

И в этом шуме чудилась братьям жизнь всей нашей страны, ее глубокое, мирное и чистое дыхание.

Проводила бабка Соломонида сыновей, а сама еле до дому добрела. Устала, старая, не может и на крылечко подняться. Села на лавочку под березами отдохнуть. Да где тут? Набежали ребятишки со всех сторон. Повадились, пострелята, сказки слушать, прямо отбою нет.

А бабке нынче не до сказок. Стала ребят уговаривать:

— Ни одной, милые, не осталось больше, все пересказала. Идите-ка лучше гулять…

Да разве их обманешь?! Обсели бабку, жмутся к ней, теребят: расскажи да расскажи!

Ну что ты с ними поделаешь?

Задумалась бабка, ласково поглаживая белые ребячьи головенки. Просияла вдруг.

— Слушайте-ко, ребятки, что я вам придумала…

Вытерла губы кончиком платка и ровным голосом принялась сказывать:

«Бывало-живало, не близко, не далеко, в русском царстве-государстве народился у одного богатея, проще сказать у купца, могучий богатырь. Сызмальства он кашу с молоком да мед ел, оттого и тело нажил белое да плотное, лицо румяное да чистое, а брюхо круглое. И силищи в богатыре незнамо сколько было.