— Ну что же? — рассудил серьезно Савел Иванович. — Это ведь очень даже хорошо будет…

Сам же вдруг понурился, вздохнул грустно:

— А я вот, Андрей Иванович, свое отзвонил, видно. Пора и с колокольни долой…

Никто не узнал братьев Зориных, пока они улицей шли. Даже внимания особого не обратил на них никто. Мало ли нынче народу в колхоз из города ездит!

Да и как узнать было: Василий погрузнел весь, пооплыл, а Михаил — тот и вовсе на себя не похож стал. То ли на работе высох, то ли хворь его какая доняла: пожелтел, ссутулился.

Василий одет был по-простому — в синий грубошерстный костюм и белую косоворотку. Обмахиваясь кепкой, шел тяжело, неторопливо, все кругом оглядывая со светлой улыбкой, всему дивясь и радуясь в родном краю. А Михаил в светлом пальто и шляпе, в дымчатых очках, с фотоаппаратом на боку похож был на чужеземного туриста, который устал глядеть на чужую жизнь и торопится все обежать поскорее, да — домой! Летел он впереди брата, словно ветром его несло, нос в землю, руки в карманы.

У калитки родного дома дождался Василия, и оба вместе вошли в сад.

С крыльца навстречу им спускалась с ведрами загорелая стройная женщина в красной кофте. Только по большим черным глазам и признали братья в ней Парасковью. Зато она узнала своих деверей сразу. Бросив ведра, кинулась обнимать их по очереди, торопливо и тихо говоря:

— Хорошо, что поспешили, а то не застали бы отца. Помрет уж, видно, не сегодня-завтра. Спрашивает все про вас каждый день… Да идите скорее в дом!

Увидев отца, Василий захлюпал, как ребенок. Михаил тоже, сняв очки, начал вытирать глаза платком.

— Вот и приехали… — слабым голосом заговорил старик, силясь приподняться на постели. Потом устало махнул белой костлявой рукой и опустил тяжелую голову снова на подушку. — Спасибо вам, сыночки… думал, не увижу.

Хотя на щеках его тлел еще румянец, но глаза потускнели, нос заострился.

Мать сидела у отца в ногах, не сводя с него скорбных глаз.

В избу тихонько заходили люди, разговаривая шепотом и толпясь у двери.

Растолкав баб и ребятишек, подошел к умирающему Назар Гущин, встал около него и снял шапку.

— Узнаешь ли, Тимофей Ильич?

— Ты, Назарко?

— Я… Проститься вот пришел… — Заглянул в лицо Тимофею, низко нагнув плешивую голову. — Уходить, значит, наладился?

— Пора уж, Назар Тихонович. — Кабы работать мог, позадержался бы еще, а то… Какая без работы жизнь? Да и косточки скучают, просят покоя…

Назар часто заморгал мокрыми глазами.

— Шибко я тебя уважал, Тимофей Ильич, за твою великую доброту. Помнишь ли, от какого позора спас ты меня? Другой не пожалел бы, а ты…

Опустился на колени и поцеловал сухую горячую руку старика.

— Я тебе, слушай-ко, Тимофей Ильич, березку ужо на могилу в ноги посажу. От засеки привезу. Выберу которая покудрявее…

— Спасибо, голубчик.

Назар встал, вытер глаза рукавами, поклонился низко Тимофею.

— Прощай, коли так…

И ушел сразу, согнувшись и опустив плечи.

Вечером зашли к Зориным Роман Иванович, Трубников, Елизар Кузовлев, Ефим Кузин — все сразу. Постояли молча у постели умирающего. Старик долго глядел на них, не узнавая. Закрыл устало глаза. Соломонида махнула рукой, чтобы уходили все.

Когда изба опустела, Тимофей задремал, тихо и ровно дыша. Сыновья стали уговаривать мать отдохнуть немного, но она осталась около мужа.

— Идите сами отдыхайте, с дороги-то. Посижу я с ним. Да и получше ему, видать, стало…

Тогда оба пошли в прохладные сени и легли там, не раздеваясь, на старый тулуп, брошенный на пол и покрытый простыней. Михаил скоро уснул, а Василий долго ворочался с боку на бок, все вспоминая, как уходил молодым из родительского дома вместе с братьями. Давно ли, кажется, было это? Вчера будто. А прокатилось с того дня тридцать лет! Вот и сам он стариком стал, и у Мишки внуки растут, а Алешка, самый младший, тоже вон уже в годах…

Думалось Василию об отце легко и хорошо. Хоть и не больно ласков был батько с сыновьями, когда вместе жили, хоть и учил, бывало, не только словом, а и чересседельником, хоть и обижал зря иной раз, но прощал ему Василий сейчас все и жалел его. Как ни суди отца, а вырастил всех троих терпеливыми, в жизни цепкими, до работы жадными и перед людьми честными.

Под утро Василий задремал ненадолго, а когда открыл глаза, Михаила рядом не было. Накинув пиджак, вышел на крыльцо. Брат сидел с папиросой в зубах на пригорочке, у старой яблони, опершись на нее спиной. Василий подошел к нему, сел рядом, спросил:

— На отца глядел?

— Глядел ночью. Ничего, спал он. Хотел я мать сменить, да отослала обратно…

Помолчали оба. Над лесом уже вздымалось огромное бледно-розовое солнце, плавясь и переливаясь, как сталь в печи. Под лучами его безмолвно пылали оранжевым пламенем в саду вянущие березы.

— Пойду еще проведаю… — поднялся Василий.

В избе было сумрачно и тихо. Мать дремала на табуретке у кровати, уткнувшись головой в ноги отцу. Устала, видно.

Отец лежал, вытянувшись и уронив худую руку с постели. Лицо его было спокойно, белая борода распушилась на груди. Не просыпался, должно быть, с вечера.

«Может, полегчало!» — подумал Василий и тихонько подошел к постели. Поправил съехавшее одеяло, стал поднимать отцу руку на грудь. Рука была холодная и тяжелая.

Василий прирос к полу от испуга и жалости. У него не хватило сил разбудить мать. Он вышел в сени, спустился в сад и, всхлипывая, сказал негромко брату:

— Мишка, умер батька-то у нас!

Оба долго молчали, опустив головы. Стояла такая торжественная утренняя тишь, что только и слышно было, как падают в саду с глухим стуком на землю переспевшие яблоки…

Вышла на крыльцо мать и, по обычаю, запричитала, завыла в голос.

И по этому тоскливому вою узнали все в Курьевке, что Тимофей Зорин ушел из жизни.

Обмывая днем тело и убирая после покойника постель, бабы нашли под подушкой измятый конверт, перевязанный накрест ниткой. Василий вскрыл его. В конверте было 500 рублей и тетрадный листок бумаги, на котором твердым отцовским почерком расписано было, кого попросить сделать гроб и вырыть могилу, кого позвать на поминки и сколько взять вина.

Братья так и сделали все, как наказывал им в завещании отец. Только насчет поминок Михаил нерешительно сказал:

— Надо ли, Васька, поминки устраивать? Оба мы коммунисты, а религиозный пережиток соблюдаем.

Василий возразил сердито:

— Испугался, что осудят? Эх ты ученый-недопеченый! Батько ведь тоже в бога не верил, и не для себя он поминки заказывал, а для людей, чтобы каждый подумал о себе: «А будет ли меня чем помянуть?» Сделаем уж все по нашему русскому обычаю…

…До самого кладбища братья несли гроб на руках, дивясь, до чего отец стал легкий. Вернулись с кладбища уже вечером.

Помянуть Тимофея Зорина пришли званые и незваные. Чтобы усадить и накормить всех, пришлось открыть двери в сени и ставить там еще два стола. Парасковья с Настасьей Кузовлевой просто умаялись, подавая угощение. Вина Василий не велел много давать: время уборочное, не перепились бы люди!

Худенькая и маленькая, мать казалась во всем черном еще меньше. Но и в горе не теряла она голову. Выпрямившись и крепко сжав губы, зорко оглядывала застолье, то и дело командуя:

— Настасья, Назару щей забыла налить!

— У Андрея Ивановича рюмки нет, Парасковья.

— Ефросинья, добавь хлеба Елизару!

— Разливай, Михаил, вино!

Когда задымились во всех тарелках говяжьи щи, поднялся за столом Елизар Кузовлев.

— Помянем, дорогие товарищи, Тимофея Ильича. Хороший человек был, земля ему пухом! Много добра я от него видел да и другие, думаю, тоже.

Назар Гущин, оглядывая всех ястребиными глазами, захрипел:

— Я вот живой сижу тут средь вас, а может, и не было бы меня давно, кабы не Тимофей Ильич…

Смигнул слезы и махнул рукой.

— Что промеж нами было, не скажу никому. Совести моей для этого не хватает. Лишь то скажу — от погибели он меня спас. Один человек только и знает здесь про это, ежели не забыл…