— Да ну?! — все еще не может прийти в себя отец. — И как ты надумал к нам приехать? Надолго ли? Где был все это время? Ну прямо как снег на голову!
Уже не спрашивая разрешения, Васютка разворачивает машину.
— А я нарочно, как ревизор, без предупреждения, — опять смеется военный, — дай, думаю, врасплох вас застану.
По звездочкам на погонах Васютка сразу узнает, что это капитан, чувствует у себя на голове его легкую руку, слышит удивленный добрый голос:
— Это у тебя, Елизар Никитич, послевоенный сын? Гляди-ка ты, машину сам водит, а?
— Парень боевой, образца 1945 года! — непонятно и неожиданно для Васютки хвалит его отец.
Капитан треплет опять Васютке волосы. Потом кладет вдруг ему руку на плечо.
— Останови-ка, сынок!
И говорит отцу:
— Пойдем, Елизар Никитич, проведаем Ивана Михайловича. И жену свою первую навестить я хочу.
Оба вылезают из машины и начинают собирать на канавке цветы.
А Васютке что? Шоферское дело такое: сказали ждать — жди. Но про машину не забывай. Мало ли что случиться может! Вывернется вон грузовик из-за поворота, да как врежет! Знаем, какие лихачи на грузовиках этих ездят: одних кур в колхозе передавили сколько!
Васютка осторожно отводит машину с дороги в сторону и терпеливо ждет, не снимая рук с баранки.
Отец с капитаном идут к фанерной красной пирамидке. Наверху пирамидки сверкает новая жестяная звездочка. Ее ребята из шестого класса делали, потому что старая поржавела. А пирамидку и Васютка красил. Не всю, правда. Кабы не отобрали кисть, он и всю мог бы покрасить. Зарыт под пирамидкой Иван Михайлович Синицын, который колхоз организовал. Отец председателя, Романа Ивановича. И лежит он в земле убитый. Кулаки топором его зарубили. Про это Васютка от отца знает, да и в школе им рассказывали. А почему незнакомый капитан пошел Синицына проведать, этого Васютка не знает. Может, родня ему, а может, вместе воевали против буржуев…
Отец с капитаном кладут цветы у пирамидки и долго стоят оба рядом, без шапок. Потом отец садится на канавку покурить, а капитан опять собирает цветы и идет на старое кладбище. Оно недалеко отсюда. Васютке видно даже, как мелькает среди берез капитанская фуражка.
Давно уже отец кончил курить, давно думает о чем-то, опустив голову. А капитана все нет и нет. И чего он там делает? Шел бы скорее! Раз она умерла, жена, с ней ведь не поговоришь. Ну погляди на могилку, положи цветы — и обратно.
Капитан возвращается с цветами в руках.
— Не нашел, брат, я Веры, — грустно говорит он, садясь на канавку рядом с отцом, — скот у вас гуляет на кладбище, вытоптано все…
Отец хмурится виновато, отводя в сторону глаза, а капитан вздыхает:
— Из сердца вот не вытопчешь. Никогда.
Оба молчат, потом капитан жалуется тихонько, чтобы Васютка не слышал:
— Виноват я очень перед Верой, Елизар Никитич… И никто этого не знает. Первому тебе говорю…
Оба думают, поди, что Васютка не слышит ничего, а если услышит — не поймет, мал еще. Как же! Васютка, брат, все слышит и все понимает, даром что маленький. Да чего тут понимать? Кабы задача по арифметике, тогда другое дело. А тут… Все Васютке ясно. Андрей Иванович этот до войны в колхозе работал, только он тогда не капитан был, а председатель, как Роман Иванович сейчас. А фамилия ему Трубников, и о нем Васютка сам давно слыхал от взрослых. Жил, жил Андрей Иванович в колхозе, и все было хорошо, только детей у него не было. А ему хотелось, чтобы дети были. У всех взрослых дети есть, а у него нет. И ему обидно было, конечно. А жене Андрея Ивановича доктор сказал: тебе рожать нельзя, можешь сама умереть. И она не выраживала. Тогда Андрей Иванович взял и влюбился в Парасковью Даренову. А жена Андрея Ивановича, как узнала про это, говорит ему, что доктор ей разрешил выродить ребенка. Обманула. Тут Андрей Иванович обрадовался сильно. Повез ее в больницу. Она там выродила ребенка, а сама умерла. И ребенок без нее тоже умер. Андрей Иванович стал пить вино и проситься на фронт. Сначала никак его не пускали, а потом в райкоме все-таки пожалели — пустили на фронт. И он там воевал с фашистами и стал капитаном…
Все Васютке ясно.
Нечего тут и понимать.
— Что ж, Андрей Иванович, горевать-то! — слышит он голос отца. — Не воротишь теперь. Вера, конечно, хорошая женщина была. Жалко ее, потому как несчастная.
— Не говори, Елизар Никитич… — сердито машет рукой на отца капитан. — Как вспомню, все во мне переворачивается. Прокляла, поди, меня в последний час. Ничего мне не передала перед смертью. Наказать, видно, решила. Оставила вот без ответа, без прощения, одного перед своей совестью…
— Не смогла, может, или же не успела, — утешает его отец.
Оба садятся в машину. Отец все думает о чем-то, а капитан глядит в окно, сдвинув на острый нос фуражку. Васютке в зеркало видно, как по худой щеке его катится из-под козырька светлая слеза. Васютка и жалеет капитана, и удивляется, как это могут плакать взрослые, да еще военные.
Он, Васютка, хоть и маленький, но когда бабушка умерла — только вначале плакал. Это верно, сперва плакал. А когда похоронили ее, вовсе даже не плакал больше…
Откуда Васютке знать, что бывают у людей такие страдания ума и сердца, которые не излечивает своим спасительным забвением даже время.
Вырастет — узнает и поймет. А сейчас…
— Поехали! — трогает сына за плечо Кузовлев.
Шоферское дело такое: сказали ехать — поезжай.
Васютка суровеет опять, дает сигнал и не спеша давит стартер голой пяткой.
3
За разговором не заметили старые друзья, как до Курьевки доехали. Хотел Кузовлев гостя сразу к себе увезти, да Андрей Иванович попросил Васютку опять остановить машину.
— Пойдем пешочком, Елизар Никитич, хочу на деревню поглядеть…
Вылезли оба из машины. Махнул Кузовлев рукой просиявшему сыну, чтобы ехал домой один, а сам с гостем остался.
Пошли оба тихонько по тракту к деревне.
— Вроде и не молод уж ты, Андрей Иванович, — говорил Кузовлев, — а все еще тебя в армии держат, как генерала.
Трубников похвастал шутливо:
— Что генерала, поднимай выше. Генералы-то многие в отставке давно, за ненадобностью, а я, видишь, погонов даже не успел после демобилизации снять. Моя должность поважнее генеральской.
И так же шутливо козырнул, подобравшись весь и щелкнув лихо каблуками.
— Командир отдельного саперного батальона гвардии капитан Трубников!
Не убедил, однако ж, гвардии капитан бывалого солдата в бравости своей. Кузовлев только головой жалостно покачал, на него глядючи. Похоже было — встал Андрей Иванович с постели недавно, после долгой болезни. Под рыжими глазами его лежала еще полукружиями синева, не заровнялись еще впадины на щеках, не округлились торчащие под ушами скулы…
— А вид у тебя, Андрей Иванович, скажу прямо, не гвардейский. Чем болел-то?
— Тряхнуло маленько. Убирали мины после немцев, да с машиной на одну и напоролись. Ну и… лежал после этого в госпитале месяца два. Еле оттуда вырвался. Теперь все в порядке.
— Долго же тебе пришлось пеньки после войны корчевать! — посочувствовал ему Кузовлев.
— Да ведь мы не только пеньки корчевали, кое-чем и другим занимались…
Нарадоваться, видно, не мог после болезни Трубников засиявшему перед ним заново миру. Рассказывая, все глядел на курьевские крыши и березы, все улыбался чему-то удивленно и светло, все пощипывал худыми пальцами черные щеточки усов. Даже румянец заиграл на бледном лице его слабым заревом.
— Семья-то в городе? — осторожно допытывался Кузовлев.
— В городе.
— Сам на пенсии теперь?
— На пенсии.
— Милое дело! Отдыхай. Заводи сад, яблоньки сажать будешь, клубничку, малину… По рыбу ходить.
Сказав это, Кузовлев даже вздохнул. От зависти будто.
— Огляжусь поначалу, — недоверчиво скосил рыжие глаза на него Трубников. — До рыбы не охотник я, а вот по тетеревам да по уткам…
— Есть у нас тут и тетерева… — обрадованно сообщил Кузовлев, тоже взглядывая на Трубникова сбоку.
