Нет во мне такого дара, чтобы степь мне подчинилась. Я её вообще не чувствую. Только вижу, как земля, травой поросшая, до горизонта стелется, как овцы неспешно пасутся, слышу, как жаворонки в вышине звенят, сурки на пригорках посвистывают, змеи в траве шуршат. И нет у меня ко всему этому никакой особой любви. Потому и пользуюсь проверенными технологиями, дающими положительные результаты. Даром я, что ли, перед поездкой училась день и ночь? «Не пропадёт мой скорбный труд…» — вспоминается смутно знакомое. Надеюсь, не пропадёт и не будет скорбным.

Да даже если бы и была я Хранительницей и силу имела — это не значит, что я самолично должна обустраивать уборные. Требуется их хотя бы по две на три-четыре семьи. Мужская и женская. Может, мне ещё и мусор вокруг юрт собирать прикажете? С ведром, совком и веником по утрам по стойбищу в качестве разминки пробегаться. Как можно не понимать, что крысы не просто вредители, грызущие всё, что до чего зубы дотянутся, но и переносчики страшных болезней? Таких, от которых полстепи за неделю вымрет.

Хорошо, что стены у юрты войлочные, мягкие. А то в отчаянии порой голову разбить хочется. Болото! Как есть болото.

Едва уснула, отогнав нерадостные мысли, как меня позвал Пых.

Давно мы с питомцем не виделись, лишь обменивались картинками того, что видим, подкрепляя их эмоциональными волнами любви и нежности. Я ему дорогу, по которой путешествовали, да степь цветущую показывала, он мне — горы с ледяными вершинами, коз, скачущих по незаметным уступам отвесных скал и каким-то неведомым чудом удерживающихся на них, гордых орлов, парящих в бездонном небе. Нет преград для нашей обоюдной привязанности. Соскучилась по котейке своему до боли сердечной.

И вот почувствовала: он здесь, рядом, ждёт.

Прихватив в охапку одежду и обувь, тихо как мышка выскользнула из юрты. Спят мои охранники, обняв копья. Ох и нагорит же им завтра от Кудрета, но сегодня мне это на руку.

Иду в сторону уборной — если кто и увидит, то не задастся вопросом, почему я ночью по лагерю шляюсь. Но не доходя нескольких шагов до «скворечника», сворачиваю в степь, одеваюсь спешно и припускаю бегом.

Трава, которую завтра-послезавтра скосят на сено, высотой выше колен и путает ноги. Бежать трудно, но так не терпится запустить пальцы в пышную гриву, услышать сопение холодного носа, уткнувшегося в шею, и умиротворяющее «пых» на выдохе, что не обращаю внимание на препятствия. Сейчас отбегу подальше от стойбища, чтобы собаки не учуяли зверя и не подняли переполох, и тогда уже позову питомца.

Над головой полная луна светит. В её призрачном холодном свете всё кажется нереальным. Словно вокруг меня волны, что гонит лёгкий ночной ветер. Куда только? К берегу или напротив, в глубину уносят? Дыхание от бега сбивается, останавливаюсь передохнуть немного. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как далеко я от стойбища, и замираю от увиденного.

На меня беззвучно неслась свора огромных, чёрных как смоль собак. Глаза красными углями горели на оскаленных мордах. И не было никакого сомнения в том, что гонит их одно желание — убить.

— Стоять! — сила приказа была такова, что даже сердце моё послушалось, остановившись на минуту. Так мне показалось.

Обычный человек не может такой волей обладать, ведь голос был негромкий. Псы замерли метрах в пяти от меня. Просто замерли. Желание растерзать меня не исчезло, это отчётливо читалось в их глазах, но ослушаться они не смели.

С трудом отведя глаза от чудовищ, посмотрела на странную кавалькаду, приближающуюся ко мне.

Первое, о чём подумала — кони и собаки те кровные родичи. Конечно, биологически такое невозможно, но цвет шкур, пылающие красным глаза и хищный оскал несомненно роднили этих чудовищ.

А когда подняла взгляд на всадников, то показалось, что это уже было. Ночь, девочка в степи, жуткие собаки и кони и не менее страшные всадники. Не ошибаюсь я, только было это пять лет назад и закончилось очень плохо.

— Ты кто? — голос, приказавший замереть собакам, равнодушный взгляд невероятно красивых, холодных глаз, поза человека — человека ли? — для которого власть это не привычка, а само существование.

Пусть не могу произнести ни слова, а подчиниться воле обязана. Но как?! Хорошо, что за годы немоты мастерство пантомимы довела до совершенства. Правда, показать не успела. К вопрошавшей подъехала юная дева, тоненькая, нежная, как первый весенний цветок, склонила голову и сказала:

— Великая Госпожа, это же та девчонка, что объявила себя Хозяйкой Степи и… — дева захихикала, — потребовала, чтобы мы убирались с её земель. Помнишь?

Ой, мамочка! От ужаса я сжалась, втянула голову в плечи и закрыла лицо руками. Какой же дурой надо быть, чтобы перед этой — кстати, а кто она? — потрясать своим невнятным званием. Удивительно, что жива после такого. Хотя, какое там жива? Тельце-то под кустом у реки валялось. Понимать надо, где, когда и перед кем демонстрировать родовую гордость. Осторожно поднимаю глаза на ту, которую только что назвали Великой Госпожой, и вижу, что с другой стороны к ней подъехал могучий воин.

— Мара, далась тебе эта степнячка. Отдай её собакам и поехали дальше. Скоро светать начнёт, а мы тут толчёмся.

Мара?! Великая Госпожа, Последняя Гостья для каждого сущего, Тёмная Богородица, Чёрная Матерь, Снежная королева, Марена. Сколько имен, а смысл один — богиня смерти. И та малявка, чьё тело мне досталась, с ней бодаться решила. Безумная!

— Успеем, — легким взмахом, как от комара, отмахнулась от спутника та, что возвышалась надо мной на коне, сотворённом из тьмы. — Так что ж ты молчишь, хм… Хранительница?

— Позволь напомнить, Великая, — опять вмешалась девица, — ты же её голоса лишила. Дабы глупости не болтала.

— Вот как? — идеально очерченные брови изволили чуть-чуть приподняться, демонстрируя удивление. — Так и живёшь немой?

Я развела руками — а куда мне деваться?

— Думаю, ты уже осознала, что молчание золото, и я тебя прощаю. — Уголки губ едва обозначили улыбку, а пальцы сплели замысловатый невидимый узор, щелчком отправленный в мою сторону.

В то же мгновение по горлу прокатился ком расплавленного металла. Боль была такой, что я, схватившись за шею обеими руками, упала в траву на колени, захлёбываясь беззвучным криком. Похоже, кому-то рядом тоже плохо было, но он хоть сипеть мог, а я… Светлые боги! Это же я! Я сип из себя выдавливаю! Да, пока это не полноценный звук, да и откуда ему взяться после стольких лет молчания, но хоть что-то.

— Леля-сестрица, дай девочке водицы испить, — приказала Марена.

Леля? Что делать богине любви рядом со смертью? — задала я сама себе вопрос, с изумлением наблюдая, как юная красавица легко спешилась рядом со мной. Не чинясь, достала из сумки, наискось переброшенной через тело, бутылочку в ладонь высотой, обёрнутую берестой, и вложила мне в руку.

— Не больше одного глотка, — предупредила, погрозив пальчиком. — Это мёртвая вода. Может заживить, может восстановить, но убить тоже может. Помни — всё в меру.

Ух ты! Мёртвая вода. Пора бы устать удивляться событиям сегодняшней ночи и бояться происходящего, но всё равно замерла на миг, силами собираясь, прежде чем глотнуть из фляжки. Взглянула в весёлые глаза Лели — видно же, что забавляется, — мысленно махнула рукой и сделала глоток.

Да твою ж… По всем законам природы моё горло должно рассыпаться на мелкие осколки. После нестерпимого жара — невероятный холод, который не охлаждает, а жжёт пуще прежнего. Невероятным усилием воли сунула посуду в девичью руку и, погружаясь во тьму, боком свалилась в траву.

— Эй, — меня кто-то толкал. Не больно, но вполне ощутимо. — Вставай уже. Хватит валяться.

Открываю глаза. Луна по-прежнему высоко в небе, кажется, даже на пядь не сдвинулась. Значит, недолго без сознания была. Осторожно сглатываю. Боли нет. Откашливаюсь. Боли нет. Рядом стоит богиня весны, любви и красоты. Это она соизволила меня ножкой потолкать в плечо, чтобы девка глупая поднялась и продолжила развлекать Великую Госпожу Марену.