Удивительное дело, но в этом мире у кочевников приданое было важнее калыма. Хоть и его тоже выплачивали за невесту родителям. У Дунечки родителей нет — умерли, когда девочке едва-едва три года исполнилось. Растила их с братом Фомой прабабка. После её смерти мы с Боянкой опекунство оформили. Соседка далеко, а мне зачем калым? Пусть на обзаведение молодым останется всё, что Кудрет собрал для этой цели.

Ах, как же быстро время летит! Давно ли тот день был, когда два осиротевших, чумазых от размазанных слёз, перепуганных от перспективы стать закабалёнными, ребёнка бросились мне на шею с воплем: «Сестра!». И вот уже о замужестве младшей думаю. А у Фомы, наверное, своё потомство не за горами. Вроде шёл разговор о женитьбе скорой перед отъездом моим.

— Даша! — раздалось чуть ли не над самым ухом. — Зову-зову, а ты словно спишь с глазами открытыми.

Ерофей с улыбкой смотрел на моё растерянное лицо. Действительно, чего это я так в воспоминания погрузилась? Танели, поводья которой я отпустила, потихоньку плелась, больше интересуясь травой под копытами, чем продвижением к дому. Куда это она меня завезла?

В этой части стойбища я не бывала. И всё здесь было непривычно. Казалось, те же юрты, но обустроено вокруг иначе. Навесы по-другому сделаны, коновязь…

— Ты в гости заехала? — спросил посол и добавил, объясняя: — Это наша слобода, посольская. Место выделили, юрты дали, рабов в помощь. Обжились неплохо. Даже баньку поставили. Видишь? — парень махнул в сторону строения, сложенного из камня. — Внутри полки́ сделали, каменку сложили, на пол камыш кладём, чтобы по земле мокрой не ходить. Мыльня, правда, не как дома, но всё же…

Слушала объяснения, кивала и мысленно благодарила умницу Танели за то, что, пусть и нечаянно, но завезла меня сюда.

Соскучилась я по Ерофею, по его неспешной степенной речи, жестам, полным сдержанной силы, нежным взглядам. Парень умолк на полуслове, долго, не отрываясь смотрел в глаза, потом выдохнул:

— Я тоже соскучился. Очень.

Мы разом повернули коней в степь. Туда, где нет охраны и чужих глаз. Туда, где никто не призовёт к службе и выполнению долга возложенного. Туда, где мы сможем побыть вдвоём. Разве что коршун, круживший высоко в предосеннем небе, видел, как мы спешились у чьего-то стога и, отпустив лошадок погулять, упали в сухую траву. Целовались до кружения головы, до распухших губ, до синяков на шее. И ничто не мешало нашим поцелуям. Ни запретное заклятие прабабки-шаманки, ни охрана, которая проморгала наш побег, ни мысли о том, что же будет дальше.

Мы наслаждались счастьем.

Конец первой части.

Пылали яркие костры, затмевая своим светом и луну, и звёзды. Шумели люди, отгоняя привычную ночную тишину далеко в степь. Ароматы жареной баранины и свежеиспечённых лепёшек будили аппетит даже у сытых людей. Меня же чуть не до обморока доводили.

Стойбище широко празднует Новолетье. Днём степняки показывали свою удаль, соревнуясь в скачках, борьбе, стрельбе из лука и метании копья в цель. Зрители то восхищённо вопили, приветствуя победителя, то насмешливо улюлюкали проигравшему, то умильно ахали, когда недавние соперники братались после состязания. Равнодушных не было.

Мы с отцом весь день прилежно исполняли почётные роли Властителя и Хранительницы степи. Сидели на возвышении в резных неудобных креслах, поднимали чаши с бузой*, приветствуя участников, махали платком давая отмашку старта, награждали победителей и улыбались, улыбались, улыбались. Хмурое лицо на Новолетье — плохая примета, а на нас постоянно кто-то да смотрит. Кто там сказал: «Улыбаемся и машем»? Точно обо мне сегодня.

*Буза — слабоалкогольный густой и сладкий ферментированный напиток. Приготовляется методом брожения из пшеницы, кукурузы или проса. Аналог кваса.

— У меня уже лицо болит, — пожаловалась я отцу, в очередной раз растягивая губы улыбкой.

— Терпи, немного осталось. Скоро солнце скроется за край земли, и мы сможем пойти отдыхать, — посочувствовал Метин и, заметив группу людей, смотрящих на нас, приветственно поднял чашу в их сторону.

Поднимать-то мы их поднимали, но при этом не ели и не пили. Маковой росинки во рту не было, дабы в уборную не бегать. Невместно это начальству. «Ага, и пукаем мы бабочками!» — сглатывая голодную слюну, устало подумала я.

Это моё второе Новолетье в степи, второй раз изображаю невесть кого, вместо того, чтобы веселиться со всеми, отмечая свой день рождения.

Да, в конце весны два года будет, как живу здесь. Сколько всего случилось за это время. Вспомнилось, как будто вчера было тревожное ожидание возвращения первого обоза с товарами, отправленного в османскую столицу. Переживала и о том, как примут наши новинки избалованные покупатели, и о том, как Дуняша с поручением справится. Но беспокоилась напрасно. И тапки, и облегчённые нарядные полушубки ушли влет. В преддверии промозглой зимы люди, привыкшие за лето к жаре, искали тёплую одежду и обувь, а тут купцы из степи пожаловали со своими необычными, но красивыми и уютными вещами.

Дуняшины «приципжакеты» оптом закупили в гарем султана, как и грозила мне сестричка, по золотому за штуку. Об этом взахлёб она рассказывала, повиснув у меня на шее после полуторамесячной разлуки.

— Даша, если бы ты видела того мужика, что со свитой ходил по базару. Сам разнаряженный с головы до ног, яркий такой, гордый. Представляешь, глаза чёрным подведены, как у нас девки делают, чтоб красивше быть. Мне потом Кудрет шепнул, что и не мужик он вовсе, — понизила голос Дуня, сообщая пикантную новость, но тут же переключилась на главное. — Увидел, веером этак замахал сильно-сильно, словно жарко ему стало, а потом подошёл поближе и начал рассматривать. Каждый узелок на вышивке, каждый шовчик потрогал. Кружеву удивился очень. Не думал, говорит, что в степи такое плетут. А потом мы торговались. Даша, если бы не было его охраны рядом, которые близко никого не пускали, то купцы со всего базара пришли бы смотреть на наш торг. Правда, поначалу захотел он говорить только с моим мужчиной. Ибо невместно столь юной деве делами ведать. — Дуняша, изображая собеседника, высокомерно поджала губы, глаза слегка прищурила и пальчики рук домиком у подбородка сложила. — Но Кудрет ему ответил, что хозяйка вещей этих я, и цену мне назначать. Даша, представляешь, он прямо так и сказал: «Хозяйка вещей этих»! Тот мужик, что не мужик, помялся немного и говорит, словно милость оказывает: «За всё золотой дам». Ох, как же я разозлилась! Тапки по серебрушке разбирают, как пирожки горячие, а он дюжину «приципжакетов» за один золотой купить хочет. Счаз! Вот я и ответила: «Согласна. Золотой за любой!».

Подробный рассказ и о жарком торге, которого доселе тот базар не видел, и о том, как покупатель дивился тому, что каждую пальтушку упаковали в чехол, в котором их перевозили, и как хвалил её покупатель за мастерство создания неведомых доселе прекрасных кафтанов, и за непревзойдённое умение торговаться был представлен в лицах.

— Он мне в конце даже браслетик подарил на память. Сказал, что если трудности будут, могу к нему обращаться. Стоит браслет этот страже на входе в дворец султанский показать, и меня к нему проводят. Вот! — И Дуняша с гордостью, как заслуженный орден, продемонстрировала мне золотой ажурный браслет. — А ещё…

Ещё были заказы: на тапки, на облегчённые дублёнки и на валяные кафтаны, украшенные мехом и кружевом. Заказали купцы для перепродажи, заказали богатые покупатели для себя и на подарки, заказали столько, что я схватилась за голову.

— Дуняша, мы не справимся!

— И не надо, — отмахнулась подруга. — Мы на месте с дядьками купцами посоветовались и решили, что нам на базаре своя лавка нужна. Большая. Сбросились деньгами — благо все хорошо поторговали — и купили. Один остался место обживать и не торопясь распродать остатки, чтобы не по бросовым ценам, как обычно делают, когда домой торопятся, а неспеша и по достойной цене. Будем ему каждый месяц обоз отправлять, чтобы полки пустые не были…