— Давай, давай, — сквозь зубы процедил Валерьян, — вяжи меня крепче! Если думаешь, что тебе это поможет.

При этом Ивану почудилось, что голос родственника звучит как-то неестественно. Да, в нем звучала злоба, однако она казалась какой-то деланной, ненатуральной. А ещё — Иван отметил мимоходом: смотрел Валерьян не в лицо ему, а через его плечо, ему за спину.

Впрочем, Иван не успел выяснить, куда именно тот смотрит. Отвлекся на другое. Из кармана сюртука, что был на Валерьяне, вдруг выпал предмет, отлично знакомый купеческому сыну: серебряные часы на длинной цепочке, подарок его отца. При виде их Иван Алтынов замер на миг, но потом просто поднял серебряный предмет и опустил в карман своего пиджака. Ему очень хотелось расспросить родственника о том, как тот использовал его часы. Однако сейчас уж точно момент для расспросов был совершенно неподходящий.

Тетенька между тем подошла к одному из уцелевших гамбсовских стульев и буквально рухнула на него, продолжая придерживать правую руку, которая повисла у неё плетью. Удивительно, но и она не выказывала намерений позвать на помощь прислугу — хотя бы для того, чтобы к ней вызвали доктора. Что-то и её заставляло медлить. И очень скоро Иван понял, что именно.

Едва только он закончил связывать родственника и встал на ноги, оставив того лежать на полу, как тетенька заговорила:

— Верно ли я поняла, что отцом, — она указала подбородком на связанного, — был в действительности не мой муж, а мой отец — Кузьма Петрович Алтынов?

— Да, matante, всё верно, — кивнул Иван. — Мавра призналась, что у неё была связь с моим дедом — вашим отцом. А с вашим мужем Петром Филипповичем она в связи не состояла. По крайней мере, так поняла из её слов Зина Тихомирова.

— Ты врешь, всё врешь, — подал с полу голос Валерьян; но произнес это как-то вяло, чуть ли не равнодушно.

Иван на его реплику даже головы не повернул.

— Поначалу я не догадался, — продолжал он, — о какой сестре Мавра Игнатьевна вела речь, когда мы спросили её о судьбе внебрачного ребёнка. А потом до меня дошло: да о сестре этого самого ребёнка! О вас, тетенька.

Бедная Софья Кузьминична только головой покачала.

— Но ведь я-то считала, что Мавра родила мальчика от моего Петруши! Потому-то и согласилась признать этого ребёнка своим — заботиться о нем, как о собственном сыне. Ведь Петруша пришёл тогда ко мне в совершенно покаянном настроении. Сказал, что ключница от него родила, и что он умоляет меня: выправить этому ребёнку метрику, в которой его родителями будем значиться мы двое. Вот я и подумала тогда: раз уж нам с Петрушей не дал Бог деток, то пусть хотя бы при нас будет его сынок от другой женщины. Хоть бы — и от Мавры. Только это всё равно не помогло... — Она то ли издала влажный смешок, то ли всхлипнула.

— Ну да, — снова встрял Валерьян, — муженек ваш всё равно пустился в бега!

И после этих слов Иван Алтынов не сдержался: пнул родственника в бок носком ботинка. Не сильно, впрочем, пнул — просто, чтобы привлечь его внимание.

— Замолчи, дядюшка! — приказал он ему. — Лежачих не бьют, но я ведь могу об этом и позабыть. — А затем снова обратился к Софье Кузьминичне: — Так что же это выходит: связь между вашим мужем и Маврой всё-таки имела место? Или...

Осененный догадкой, купеческий сын умолк на полуслове. А тетенька глянула на него пристально, цепко. Явно и ей самой пришла в голову та же мысль, что и ему. Только пришла раньше. Поэтому-то она и решила, что не время сейчас звать сюда прислугу — пока они не обсудят всё между собой. В кругу семьи, так сказать.

— Я думаю, — сказала Софья Кузьминична, — твоя Зина верно поняла последние слова Мавры. Я и сама тогда, много лет назад, подивилась: с чего бы это Петруше было связываться с ключницею? Она ведь и старше его была, и красотой не блистала. А главное... — Она умолкла на полуслове и посмотрела на племянника словно бы с жалостью.

Впрочем, тот сперва о смысле этого взгляда не догадался. Ивана будто тёплой волной окатило, когда он услышал от тетеньки: твоя Зина. И он чуть ли не полминуты лелеял в себе это ощущение, смаковал его — так оно ему оказалось приятно. Но тетенька не отводила от него глаз, и он опамятовался, проговорил:

— Вы хотели сказать: главное — у него уже тогда начинался роман с моей матушкой? Выходит, вы об этом знали ещё до того, как они решили вместе покинуть Живогорск?

— Вместе сбежать, — хохотнул Валерьян; но на сей раз его кузен-племянник бить его не стал — отнюдь не та давняя история волновала его теперь.

— Я догадывалась об этом, — сказала Софья Кузьминична, — и твой батюшка догадывался тоже. У Петруши по всем признакам был с кем-то роман на стороне, вот только мы не знали наверняка — с кем. А теперь я думаю: может, он с Маврушей нарочно сговорился — чтобы она ему подыграла? Создала для всех видимость, будто ребёнок от него, чтобы снять с Татьяны подозрения в адюльтере?

— Скорее уж, — заметил Иван, — Мавру Игнатьевну уговорила так поступить её воспитанница Татьяна — моя мать.

И тут Валерьян снова подал голос с полу:

— Вот они прибудут в Живогорск завтра — вы их обоих и сможете обо всем расспросить: и Татьяну Дмитриевну, и моего не-отца Петра Филипповича.

— Да с какой же стати Петру Филипповичу завтра сюда прибывать? — изумилась Софья Кузьминична — даже перестала баюкать безжизненную правую руку левой рукой.

Но Валерьян изумился даже ещё больше, чем она. Даже перекатился на бок — явно для того, чтобы вглядеться в её лицо. Оценить, не морочит ли она ему голову? А потом — быть может, сам того не замечая, — снова поглядел куда-то Ивану за спину.

— Разве ж не вы сами о том говорили мне давеча, маменька? — медленно выговорил он.

И, к удивлению Ивана, его тетенька вдруг рассмеялась — смехом звонким и молодым. Как будто ей не пятьдесят лет было, а самое большее — двадцать пять. Казалось, она даже боль в сломанной ключице перестала ощущать.

— Так вот почему, друг мой, ты грянулся в обоморок при нашем прошлом разговоре? — воскликнула она. — Испугался, что твой батюшка едет в Живогорск?

— Но разве не это вы имели в виду, когда говорили... — начал было спрашивать Валерьян, но осекся на полуслове.

Иван проследил наконец-то направление взгляда своего мнимого кузена. И, шагнув к развалившемуся на части гамбсовскому стулу, выдернул из-под лопнувшей гобеленовой обивки толстую книгу в ярко-красном переплете.

2

Зина даже не предполагала, что её папенька станет так бушевать, когда поймет, что она поднималась на чердак и копалась в вещах своей бабки Агриппины. Да что уж там: куда больше поповская дочка опасалась отцовского гнева, вызванного её возвращением домой посреди ночи — в обществе Ивана Алтынова. Но — об этом её папенька будто совсем позабыл. Когда они после отбытия Ивана вошли в дом (Зина — с рыжим котом на руках), отец Александр отправился к себе — переодеваться в сухое. И только на ходу бросил дочери:

— Поди — умойся да смени платье! А то, неровен час, простынешь.

И Зина облегченно перевела дух.

А вот теперь, когда она стояла перед папенькой в сухом и чистом домашнем платье, с убранными в пучок волосами и умытым лицом, папенька её вел себя так, будто он рассудком повредился.

— Я миллион раз тебе говорил, — орал он, словно полоумный, — чтобы ты не смела даже прикасаться к бабкиным пожиткам! И матушка твоя миллион раз тебе о том напоминала. А ты — что?! Как мы — из дому, так сразу — лезть в бабкин сундук?

Зина мысленно ругала себя последними словами за то, что забыла убрать от чердачного люка лестницу — слишком торопилась к Ванечке, выручать его. И, само собой, папенька мгновенно догадался, для чего его единственная дочь на чердак поднималась.

— На всех её вещах — проклятие! — продолжал между тем буйствовать отец Александр. — И ты — уже не дитя, должна это понимать! Неужто ты душу свою бессмертную погубить решила?..