Они возвращались в Груфу. В лучах заходящего солнца вечерние облака стали розовыми, а тени убегали далеко вперед. Ур нес лирров в бурдюке и насвистывал какую-то мелодию, легкая улыбка не сходила с его лица.

— Расскажи что-нибудь из своей жизни, — попросила Назифа. — Мы про тебя почти ничего не знаем.

Юноша задумался на пару секунд, потом улыбнулся и заговорил:

— В пятнадцать лет батюшка гувернера французского ко мне приставил. Марсель Дюбуа его звали. Хоть и франтоватый был французишка, а самым крепкий оказался. Уж как только я его не доводил: живую жабу в тарелку с овсянкой подкладывал, парики сажей посыпал, у башмаков пряжки срезал, в флакон духов козлиную мочу подливал.

— А как ты у козла мочу собирал? — заинтересовался Ур.

— Не важно, — отмахнулся Гриша и продолжил. — Так вот. Чтобы я ни делал, не жаловался он батюшке и меня не ругал. Будто и не было ничего. Только на дочку поварихи - Настасью беспрестанно глядел и томно вздыхал. А с Настасьей мы крепко дружили. Я ей деньжат подкидывал, а она мне брагу с кухни тайком таскала. Вот и придумали мы вместе, как Марселя дожать. Подбросил я ему записку от Настасьи, будто она его вечером на сеновале будет ждать. Французишка картавый все самое лучшее надел, весь из себя щеголь, и поскакал к сеновалу. А мы там такие охи-вздохи устроили, даже Полкан заскулил. Покричали мы, и по очереди из сеновала взъерошенные вышли. Марсель все это время там стоял. Наутро такой злобный вой поднял! Ваш сын, говорит, ля кретин, ля сволочь, ля выродок и фис дёпют. Это «сукин сын» по-ихнему. Батюшка мой сидит, глаза, как блюдца, и рот открытый. Покричал-покричал месье Дюбуа и вылетел из дома под отборный отцовский мат и пинок тяжелым сапогом под зад. Вот с тех пор батюшка мой Степан Мефодьевич, решил из меня вояку сделать и в военное училище отдать. А я и не против. Всяко лучше, чем дома с гувернерами сидеть.

Все весело рассмеялись.

— Вы чувствуете? — спросил Ур и вдохнул полной грудью. Остальные принюхались и замотали головами. — Сладкий запах свободы от демона.

— Пахнет нагретым песком и твоими вонючими подмышками, — ворчливо ответил Гриша, выпустил руку девушки и осторожно опустился на землю. — Все, привал! Больше не могу идти.

Он снял сапог, который стал ему мал, и дотронулся до опухшей ноги.

— Ур, дай какой-нибудь порошок, чтоб нога не болела.

Библиотекарь снял бурдюк, выпустил лирров и подошел к юноше. Раздутая пунцовая булка вместо ноги, говорила о серьезной травме. Он поцокал языком:

— Ничем не могу помочь. Нужен покой. Лучше лежать, задрав ногу повыше, и постараться не вставать дня три-четыре.

— Не подходит. Думай дальше, — Гриша лег на песок и положил больную ногу на мешок с вещами Ура.

Вдруг библиотекарь расплылся в улыбке и вполголоса сказал:

— Есть одно средство. Опухоль не уберет, но боль снимет на несколько часов.

Назифа хмыкнула и отпила из бурдюка дождевую воду, которую они собрали перед дорогой. Тем временем, солнце спряталось и освещало лишь небольшой кусочек неба на горизонте.

— Давай свое средство. Хоть высплюсь, — кивнул Гриша.

Ур вытащил из-под больной ноги свой мешок, отчего юноша недовольно пробурчал, и принялся в нем рыться:

— Надеюсь, не потерял. На самом дне должен быть.

Юноша заинтересовано наблюдал за происходящим, а Назифа села, поджав под себя скрещенные ноги, вытащила жаренное мясо и подозвала лирров. Те, семеня и кувыркаясь, подбежали к ней и в нетерпении заверещали:

— Дай нам! Дай, дай!

Ур вытряхнул содержимое мешка на землю и прищурился:

— А-а-а! Вот ты где, — он протянул Грише сушенный коричневый отросток.

Тот брезгливо взял его двумя пальцами и спросил:

— Что это такое?

— Сушенный змеехвост. Растение такое, — загадочно улыбнулся Ур.

— И что с ним надо делать?

— Жевать. Откуси половину и тщательно прожуй. Можно не глотать, он и так подействует.

Юноша понюхал. Еле уловимый сладковатый запах напоминал вяленую репу.

— Ладно, попробую, — он выдохнул, откусил и начал быстро жевать. — М-м-м, совсем неплохо. Приятный вкус, похоже на тыкву или морковь. Только с кислинкой.

Ур забрал оставшийся кусок и пристально уставился на Гришу. Назифа тоже не сводила с него глаз.

— Вы чего так смотрите, а? — встревожился юноша и почувствовал, как немеет язык. — Что со мной происход..дь.. Фить…мя..ня

Язык перестал слушаться, а онемение перешло на щеки и губы. Через минуту Гриша повалился набок с высунутым языком:

«Что он со мной сделал, ирод?! Я не могу пошевелиться. У меня отказали руки и ноги!!! Ну Ур, доберусь я до тебя, паскуда! Попляшешь под нагайкой! А я и сам хорош. Надо было сначала спросить, а не сразу в рот совать. Прямо, как маленький».

Тем временем, Ур и Назифа бережно уложили его на бок, подложили под больную ногу мешок и отошли куда-то за спину.

— Откуда ты раздобыл змеехвоста?

— Вырастил. Думал, может когда-нибудь пригодится. Вот и пригодился.

— Однажды мои браться накрошили змеехвоста отцу в рагу. Он упал прямо за столом. Мы перепугались, думали, что он помер. Старший даже успел соседей на похороны позвать. Когда отец пришел в себя, то весь Кабарган слышал, как вопили братья. Они потом долго кушали стоя и почти полгода не безобразничали.

Они похихикали, а Гриша сначала разозлился на них, а потом обиделся:

«Сидят, смеются, а я здесь, как торба валяюсь. Все им завтра выскажу! Пусть знают, что Михайловский Григорий Степанович не пальцем делан и не топором струган».

Он попытался хотя бы язык втянуть, но даже это ему не удалось. Тело совсем не слушалось. Вдруг Гриша понял, что у него ничего не болит: ни опухшая нога, ни мозоли, ни раны. Ничего. Он не хотел есть, пить, спать. Полная свобода от всего.

«Наверное, так чувствуют себя после смерти, — подумал он и всхлипнул бы, если бы мог. — Не-ет, так жить неинтересно. Это ж квас язык не пощиплет, от перцовки слезу не прошибет, от девушки-красавицы ничего не шевельнется… Быстрее бы вернуться к нормальной жизни».

Назифа и Ур легли спать и вскоре оба засопели. Только Грише было не до сна. Вернее, он бы с радостью вздремнул, но никак не засыпалось.

«Все-таки, почему у демона крови нет? Ведь он же из плоти. Я знаю, сам на нем катался…И куда девались все пропавшие люди и коровы? Ни клочка одежды, ни рога, ни бусинки, ни копыта. Надо было поискать кладбище. Хотя, теперь это дело наместника Груфу. Пусть собирает людей и прочесывает горы».

За размышлениями он не заметил, как наступила кромешная тьма. Небо заволокло облаками, поэтому даже свет звезд не освещал эту чужую опасную землю.

«Надо было сказать, чтобы по очереди спали. Вдруг на нас снова нападут».

Не успел он так подумать, как услышал слабый шорох.

«Это что такое?» — напрягся он и прислушался. Шорох стал громче, будто кто-то тащил мешок по песку.

«Эй, просыпайтесь!!! Вставайте!» — мысленно закричал он, но не смог выдавить ни звука. Попытался шевельнуть рукой, но согнул лишь палец.

В нос ударила вонь. Гриша бы описал так: смесь тухлятины с примесью волчьего мускуса и сладким цветочным ароматом, которым любила душиться мачеха Елизавета. Существо пыхтело, чавкало, шумно вздыхало и было совсем рядом.

«Вы оглохли, что ли?! Нас же сейчас съедят! Ур, дурень, вставай!»

Тут он смог убрать засохший язык в рот и прошамкал:

— Вш..мш..ень. Вай… Эй… Вай.

Существо остановилось совсем рядом и замолчало.

— Эй! — наконец получилось погромче.

— А-а-а-а! Кто-то лизнул мою ногу! — завизжала Назифа.

Ур перестал сопеть, вскочил на ноги и начал метаться по лагерю:

— Ничего не видно. Кто здесь? Назифа, ты где?

— Я здесь, — тихо ответила она и, проходя мимо Гриши, осыпала его лицо песком.

— Остржно, — возмутился он и сплюнул песчинки.

Ур шарил руками по земле, проговаривая:

— Где-то здесь лежала сабля…Или чуть подальше, — он ринулся в сторону, споткнулся и повалился на юношу. — Ой! Прости. Саблю не видел?