— Саша, расскажи мне про ваши медицинские эксперименты? Что вы поняли?

— Что туберкулез заразен. Мы это не только поняли, мы это доказали. И будем публиковать. Думаю, весной где-то. Так что морально готовлюсь. Но опыт со свинками несложно повторить, так что не думаю, что нас опять размажут по стенке.

— Расскажи мне подробно, в чем заключается опыт.

Саша изложил все не очень приятные подробности.

Мама́ выслушала, не поморщившись.

— То есть вы брали мокроту больных чахоткой и вводили морским свинкам, и те умирали от туберкулеза?

— Да.

— Только мокроту?

— Не-ет.

— Саша, причем здесь золотуха?

Саша отвел глаза. За окном все еще пылал закат.

— Я знаю, что ты считаешь, что у Никсы чахотка, — сказала она. — Говори.

— Не совсем, — сказал Саша. — Мы брали гной из ран золотушных больных и вводили его свинкам.

— И?

— Они умирали от туберкулеза. Но, видимо, золотуха — это какая-то другая форма чахотки. Не знаю, насколько опасная, но мне бы было спокойнее, если бы у Никсы ее не было.

— Мне тоже, — согласилась мама́. — Жаль, что вы не сказали мне сразу.

— Не решились, ни я, ни Никса. Но я думаю, что еще есть время.

— Никса каждое лето ездит на морские купания в Гапсаль, у него там почти все проходит.

— Гапсаль? Это какое море?

— Не помнишь?

— Не помню, — вздохнул Саша. — Хотя название, по-моему, слышал.

— Балтийское, — сказала мама́.

— Это не то! Нужно южное море.

— Откуда ты знаешь?

— Видел во сне. И где-то читал, что в южных странах туберкулез — меньшая проблема. Ницца. Или Рим. Тирренское море, конечно, дерь… не самое лучшее, зато солнце жарит дай боже!

— Ты видел Тирренское море во сне?

— Да, видел. И Рим, и Ниццу. Из Рима до прибрежной Остии идет железная дорога. Но, может быть, её еще нет, не знаю. Но там недалеко, вёрст тридцать. В Остии цветут олеандры, море теплое, есть песчаный пляж, но дно вязкое, что не очень приятно, в городе много римских развалин. В Ницце не так жарко, что для Николая, наверное, хуже, зато гораздо приятнее. Пляж с мелкой галькой, архитектура, как в Париже, огромные пальмы на Английской набережной.

— Ты рассказываешь так, словно там был.

— У меня очень яркие сны. Честно говоря, хотелось бы побывать, чтобы сравнить с реальностью.

— Может быть, — сказала мама́. — Ты считаешь, что Никса в большой опасности? Что было о нем в твоих вещих снах?

— Я не видел его в будущем. Но, возможно, с июля что-то поменялось. Я же не сижу, сложа руки. Только очень тяжело. Словно пытаешься удержать скалу.

— Вы поняли, что чахотка заразна. Что теперь нужно делать?

— Искать лекарство. Я слышал во сне название «пенициллин». Это лекарство, которое делают из плесени. Но я не знаю, как делают. Видимо, будем экспериментировать, продвигаться на ощупь, ошибаться и терять время. И неизвестно, когда мы сможем получить то, что нужно. В общем нужны люди и деньги. Елена Павловна дает, но этого мало. Лучше, если будет государственная программа.

— Будет, — сказала мама́.

— Отлично! И мне бы хотелось, чтобы к моему проекту имел отношение человек компетентный и авторитетный. Например, Пирогов. Склифосовский с ним переписывается, но мне бы хотелось от него большей вовлеченности. Он знает про болезнь Никсы?

— Нет.

— Может быть, ему посмотреть Никсу?

— Енохин обидится.

Саша хмыкнул.

— Имя Енохина я не слышал во сне, а Пирогова — слышал.

— Что он нового скажет? Золотуха — известное зло.

— Известное! Кажется, мы первыми поняли, что это туберкулез. Я думаю, что против него поможет какая-нибудь мазь на основе хлорной извести или перекись водорода. По крайней мере, от внешних проявлений. Но я не хочу ставить эксперименты на своем брате. Нужна клиника и больные, которые на это согласятся. Пирогов, кажется, экспериментировал. По крайней мере, с хлоркой.

— Я ему напишу.

— Можно будет мне вложить письмо от себя?

— Да.

Саша написал Пирогову в тот же вечер. К изложению проблемы и своих предположений относительно лекарства он написал дополнение под названием «Двойной слепой метод». О том, что пациентов надо разделить на две группы, одной давать лекарство, а другой плацебо. И что врач-экспериментатор не должен знать, лекарство или плацебо он дает, не говоря о пациенте. О двойном слепом методе Саша слышал от одного из своих подзащитных ученых-шпионов.

Приближалось 26 февраля — Сашин день рождения, точнее день рождения Великого князя Александра Александровича. А сразу за ним Масленица.

И вроде бы все шло отлично. Пирогов попытался лечить золотушных хлорным раствором и перекисью, и помогало. Делал он это не сам, поскольку зачем-то заведовал Киевским учебным округом, но предложил опробовать метод в местном военном госпитале, и его послушались.

История поручения великому хирургу учебного округа здорово взбесила Сашу, он был уже в пути к отцовскому кабинету, но Никса поймал его по дороге, и они завернули к мама́, на которую Саша все и вылил. Так что обошлось без гауптвахты.

Статьи Склифосовского про туберкулез и морских свинок напечатал Петербургский «Военно-медицинский журнал» и только открывшаяся «Московская медицинская газета», а вот пихнуть их в европейские издания, скажем так, было сложно.

Ни в туманном Альбионе, ни в прекрасной Франции не получилось. Только маленький медицинский журнальчик с родины Елены Павловны решился напечатать одну статью. Саша не унывал: что ж, Штутгарт — это тоже неплохо, а остальные сами себе злобные дураки.

Саша решил заранее подготовиться к Масленице, то есть заказал Крамскому несколько открыток и разместил заказы в типографиях, а также наладил производство конфетти у Ильи Андреевича. И заранее потирал руки, предвкушая гешефт.

Десятое февраля не предвещало неожиданностей. Правда под окнами дворца выросли трехметровые сугробы, было пасмурно, и мела метель. Иногда дымка рассеивалась, и на закате над адмиралтейством пылало туманное малиновое солнце, а потом фонарщик зажигал уличное освещение.

Саша поймал себя на том, что воспринимает фонарщика и газовое освещение, как нечто совершенно естественное.

Он попил чаю с Никсой и мама́, привычно заполнил «журнал» дневными впечатлениями, помучился над томиком Гейне и завалился спать.

По заснеженной степи, словно на парад, шла колонна танков. На башнях развевались флаги, в которых Саша уверенно опознал российский триколер, имперку и почему-то флаг южноамериканских штатов. Вдруг их марш захлебнулся, танки остановилась и загорелись, на глазах превращаясь в горы покореженного металла, послышалась стрельба и взрывы. И он увидел, как низко летят над степью штурмовики, словно в кино про Великую отечественную.

Вдруг он обнаружил себя на высоте птичьего полета, над полностью разрушенным городом с дымами от пожаров. Спустился ниже и пролетел проломом дома, где, видимо, раньше был подъезд, а теперь от здания остался один остов.

Земля понеслась навстречу, но он не упал и не разбился, а оказался в своей московской квартире и услышал голос жены: «Саша, вставай! Война!»

Было раннее утро, еще темно. На электронных часах горели красные цифры: 5:30. И непрерывно вибрировал телефон, сообщая о новостях в телеграм-каналах.

И Саша понял, как ему обрыгло это будущее, которое висит над Россией, как готовая сорваться скала. Нет! Лучше душевный 19 век с Никсой, милой мама́ и даже папа́, который хоть и затыкает рот, и порою отправляет на гауптвахту, но хоть городов не бомбит.

И он открыл глаза.

Гогель стоял рядом и тряс его за плечо.

— А это вы, Григорий Федорович! — спросонья с трудом выговорил Саша.

— Александр Александрович, вы кричали во сне…

— Да? Мне снилась война.

— Крымская?

— Нет! Хотя кто ж её знает, может и Крымская.

— Оборона Севастополя?