Я знаю, что его удалил папа́. Я конечно молчу, но мне кажется, что отец не вполне последователен. Или уж мы восходим к свету, или уж падаем во тьму.

Потенциально либералы — это наши союзники, а не враги. Немногие из них убежденные республиканцы, большинство идею конституционной монархии вполне принимают. Они будут, конечно, радикализоваться, но пока этого не произошло, надо привлечь их на свою сторону.

Есть, куда более опасные идеологии, например, коммунизм, который способен разрушить экономику любой страны. И в борьбе с этими идеологиями, интеллектуальный потенциал либералов нам может очень помочь.

А степень образованности и ума наших либеральных учителей была просто непревзойденной. Я прочитал записку об освобождении крестьян господина Кавелина, которая была в «Современнике». Это очень взвешенно и логично.

Я общался с ним и его учеником Чичериным у Елены Павловны. У них есть, чему поучиться.

Мне жаль, что Никсе больше не преподает Гончаров. Это человек уровня Жуковского. У него еще не вышел новый роман «Обломов», пока я тут сижу?

Относительно моего обучения.

Нельзя ли, чтобы у меня были те же учителя, что у Никсы? Если, конечно, я выйду отсюда…

По некоторым предметам я его почти догнал. Нельзя ли нам заниматься вместе?

Я всегда буду на шаг позади него, каким бы не было качество моего образования. Но времена нам предстоят трудные и, каким был блестящим не был мой брат, он ничего не сможет один, ему понадобится команда, люди, не менее компетентные, чем он, которые в тяжелый момент смогут подставить ему дружеское плечо.

Некоторые уроки кажутся мне слишком легкими, например, математика, а некоторые, например, немецкий язык или танцы, наоборот, слишком сложными, потому что я слишком многое забыл. Нельзя ли мне самому выбирать нужные мне предметы?

Например, мне очень не хватает химии и медицины.

С надеждой, верой и любовью.

Прости меня!

Твой Саша».

Никсы все не было. Прошел ужин. Сашу в последний раз проводили в туалет перед сном. Сейчас заставят потушить свечу.

В его распоряжении было минут пятнадцать.

Под листами бумаги Саша нашел несколько конвертов, вполне обычных, даже с клейким клапаном, который надо лизать языком, как в Советское время.

Когда письма носил Никса, конверты казались не нужны. Впрочем, только сейчас до Саши дошло, что письмо в конверте — это знак уважения к собеседнику. Чтобы не обидеть Никсу, можно было не заклеивать.

Теперь придется передавать через гренадеров. И Саша положил письма в конверты, заклеил и написал на одном "Государю", на другом: "Государыне". Почти "на деревню, дедушке", но тут точно дойдут.

Постучал в окошечко.

Оно с грохотом открылось.

— Илья Терентьевич, сможете мои письма передать?

— Да, Ваше Императорское Высочество, — ответил гренадер.

И взял конверты.

— Вам пора ложиться спать, Ваше Императорское Высочество.

— Все-таки это смешно, — заметил Саша, — на гауптвахту меня запихнули, как взрослого, а спать укладывают, как ребенка.

— Приказ государя.

— Да, конечно, — кивнул Саша.

Надо заметить, что потушенную свечу через часок-другой легко можно было зажечь обратно.

Свечу он задул, язычок дыма поднялся над ней, унеся к потолку медовый запах и пару искр.

В окнах противоположного корпуса дворца горел свет, и ходили тени. Была слышна приглушенная музыка. Вечер пятницы. Боже! Куда делось время? Что там прием, ужин? Бал? Туда выходят окна парадных залов: Александровского, Гренадерского, Гербового, Петровского и Фельдмаршальского.

И неизвестно, что мучительнее: издалека наблюдать за отблесками чужого веселья или чтобы тебе белой краской закрасили стекло.

Утро прошло как обычно, за попытками освоить французский язык пророков.

Зато около полудня он услышал, как в коридоре встают.

Дверь камеры открылась, и в нее шагнул Зиновьев. Окинул взглядом помещение.

Казалось безучастно.

— Александр Александрович, вас требует к себе государь! — объявил он.

Саше остро захотелось забрать конституцию из-под матраса, но под взором Зиновьева, было не с руки.

Поднялись под Ея Императорского Величества собственной лестнице и пошли темным коридором в кабинет папа́.

В высокие окна бил яркий свет зимнего дня. И шпиль Адмиралтейства сиял на солнце. Остро захотелось туда, чтобы над головой синело бездонное небо, морозный воздух обжигал легкие и скрипел под ногами снег.

Царь сидел в кресле у письменного стола в своей обычной позе: нога на ногу. В серебряной пепельнице дымилась сигара.

— Ты до сих не знаешь за собой никакой вины? — спросил царь по-французски.

Бли-ин! По этикету отвечать надо было на том же языке.

Саша вспомнил, что Николай Павлович кричал на декабриста Муравьева, когда тот, забывшись, сказал ему «Sire» на привычном французском: «Когда ваш государь говорит с вами по-русски, вы не должны сметь говорить на другом языке». Воспоминания декабристов, которые Саша читал примерно в Перестройку, начали всплывать в памяти на гауптвахте, когда он стал примерять на себя их судьбу.

— Я рад, что мои письма доходят, Sire, — с некоторым трудом подбирая слова и отчаянно стесняясь произношения, ответил Саша.

— Не надо «Sire», Саша, — Папа́.

Саша не нашелся, что правильно сказать на это на языке Сен-Жюста, и просто кивнул.

— По крайней на французском у тебя хуже получается острить, — заметил государь.

— Я исправлюсь, — сказал Саша.

— Ненамного хуже, — констатировал государь. — Саша, я бы не хотел, чтобы ты распространял свою конституцию, она сейчас не ко времени.

Саша тормозил, но не радикально.

— В России все сначала не ко времени, а потом уже слишком поздно, — заметил он.

— Делаешь успехи во французском.

— Я и не собирался ее распространять, — старательно выговорил он на языке Фуше и Талейрана.

Честно говоря, это было не совсем правдой.

— Ее нашли в моих черновиках, — добавил он.

— Тем не менее.

— Хорошо, обещаю.

— С тобой надо говорить по-французски, — заметил царь, — ты просто шелковый.

— Язык плохо знаю.

Император рассмеялся.

— Ладно, бери стул, садись.

Саша взял от окна гамбсовский стул с деревянной спинкой и зеленым сиденьем и поставил на место, указанное императором. Напротив — мраморный бюст Жуковского, впереди — книги и фигуры солдат на шкафах за белыми колоннами.

Такая диспозиция понравилась Саше гораздо больше, по крайней мере, не через стол.

— Я прощен? — спросил он.

— Да. Только никаких «запрещенных шедевров».

Саша вздохнул.

— Мне больше не надо на гауптвахту?

— Нет.

— Могу я взять оттуда словарь?

— Конечно.

— Папа́, а можно мне вернуть мой дневник? — спросил Саша.

И тут же пожалел об этом.

— А почему ты так интересуешься родом Перовских? — задумчиво проговорил царь.

Саша подумал, что побледнел. Слава Богу, папа́ посадил его спиной к окну.

— Я стараюсь собирать максимум информации обо всех, с кем встречаюсь. Когда мы с Никсой шли к графу Толстому Алексею Константиновичу, я узнал, что он в родстве с Перовскими, так что решил выяснить, кто они.

— Саша, почему не Толстые?

— Потому что о Толстых я что-то знаю, а о Перовских вообще ничего.

— Ты что-то не договариваешь.

— Хорошо. Я слышал эту фамилию во сне, когда болел. Ну, ты же не любишь, когда я об этом вспоминаю!

— И что ты о них слышал?

— Просто имя.

— Твой журнал пока у меня, я собирался его тебе вернуть, — сказал царь. — Но, видимо, поторопился.

Он открыл ящик письменного стола и извлек оттуда Сашин дневник.

Открыл, видимо, на записи о Перовских. Перечитал.

Саша точно помнил, что нарисовал только родословное древо с примечаниями. Софья Львовна есть, но в числе прочих. Ему совсем не хотелось портить девчонке жизнь раньше времени. Все еще десять раз может измениться. Он даже не был уверен, что это та самая Перовская.